Бригадир оформил мать уборщицей в общежитии. В её обязанности входила уборка помещений, а так же кипятить воду в соседнем здании, и носить кипяток в бак, в общежитие для рабочих. Но мать теперь каждый день пешком ходила к отцу в больницу, туда и обратно — четырнадцать километров. Поэтому, в Шуркины обязанности входило подметать пол и носить кипяток.

Коля с Алексеем были у бригадира на подхвате: то грузить, то вывозить что-то. Вася им помогал.

Так шли день за днём, неделя за неделей. Пролетел апрель, прошла неделя мая — уже семь недель отец лежал в больнице, а лучше ему не становилось.

В этот день, мать с утра собрала еды и ушла к отцу. Обычно возвращалась к обеду, а тут нет и нет. Сашка вышла на улицу, решила ждать здесь. Майское солнышко приятно припекало. На лужайках снег давно сошёл и буйно цвела мать-и-мачеха. Куда ни бросишь взгляд — всё усыпано её мелки́ми, жёлтыми цветочками. Но в лесу снега было ещё много.

Издали заприметила тёмный силуэт матери, та шла еле передвигая ноги. Сашка побежала ей на встречу.

— Маам, что ж так долго то? Как отец?

Губы матери задрожали, махнула рукой:

— Погоди, Шура, не до тебя пока. Где ребята?

— Так с обеда снова в лес уехали.

Мать кивнула и побрела к бараку. Сашка плелась следом. Боялась снова задавать вопросы. Тревога охватила её.

Когда пришли братья, мать всё так же сидела уставившись в стену. Ребята обступили её и молча ждали, боясь услышать худшее.

Мать подняла глаза:

— Нет больше отца, сыночки, нет вашего папкиии, — заплакала в голос.

Шурка сразу и не поняла, как это нет? Потом мать стала рассказывать, как она пришла, а он уже в коридор вынесен.

— Потрогала, ещё тёплый был… Лечили то от бронхита, а у него, оказалось, воспаление лёгких было… Не спасли… Как же мы теперь без него то? — плечи матери безудержно содрогались.

Огорошенные известием, ребята молчали. Они пока не могли осознать, что отца больше нет.

После похорон отца, семью перевели в восьмой квартал. Лесозаготовками там уже не занимались, и общежитие пустовало. Но здесь находилась конюшня с инфекционными лошадьми, вот ухаживать за ними и входило в обязанности семейства. Всем работы хватало: кормить, убирать, сено заготавливать, возить… Здесь же работала кузница. Водили лошадей подковы менять.

Сашке такая работа пришлась по вкусу. Только проснётся — бегом в конюшню. Лошади были разные, но она сразу выделила самых статных, молодых. Надо съездить дров привезти, запрягает не спокойную лошадку, а выбирает самого-самого красивого да резвого коня.

Чёрный жеребец, по кличке Буран, был её любимцем, но подчиняться Сашке не желал. Чтобы накинуть на него уздечку, Саша вставала на край кормушки и на цыпочках тянулась, а Буран вытягивал шею и отводил голову выше и выше. Иногда у неё получалось его обхитрить: уздечку спрячет за спину, протянет травку — жеребец губами потянется, наклонит голову, тут уж она не теряется, накидывает узду. Но Буран быстро учился и часто успевал и траву взять, и голову отвести. Тогда, провозившись вдоволь, Сашка шла запрягать Ракету. Рыжая лошадка, в белых носочках, ей тоже очень нравилась. Характер у лошади был покладистый, девочку слушалась, но к Бурану Сашка испытывала особые чувства.

В нескольких километрах по лесной дороге протекала речка, туда ездили с ребятами чистить да купать лошадей. Пока ими занимаются — сами порезвятся.

Сегодня Николаю конюх дал задание нескольких лошадей сводить к кузнецу, чтобы поменять подковы. Куда ж без Сашки? Увязалась следом.

— Коля, а Бурана тоже надо подковать?

— И Бурана тоже, — усмехнулся брат.

— Давай, тогда его первого поведём?

— Первого так первого. Как скажешь! — Коля накинул на жеребца уздечку и подвёл к кормушке.

Сашка уже стояла на краю. Вскарабкалась на коня и, довольная, обняла Бурана за шею.

Коля вывел коня на дорогу. Сашка, держась за гриву, грациозно ехала верхом. Отсюда, с высоты, всё смотрелось по другому и она наслаждалась моментом. Конь мирно шагал по доро́ге рядом с братом.

К кузнице надо было свернуть на тропинку. Коля потянул коня за узду — Буран напрягся, захрапел и вдруг резко дёрнулся обратно. Взвился вверх. Уздечка выскользнула из рук Николая. От неожиданности он покачнулся, палка, на которую опирался, осталась впереди. Нога подвернулась, и он упал. Почуяв свободу, жеребец развернулся и галопом понёсся обратно в конюшню. Сашка без узды не могла остановить коня и изо всех сил держалась за гриву. Конюшня стремительно приближалась. Сашка зажмурилась. Конь влетел в ворота, и, замедляясь, скрылся в конюшне. А её голова не вписалась в низкий проём. Со всего маху ударившись лбом, девочка кубарем свалилась на землю. Едва оправившись от шока попыталась встать, но в глазах потемнело, подступила тошнота к горлу, в ушах стоял звон. Пришёл Николай.

— Шурка, ты как? Где болит? — голос Коли доносился откуда-то издалека.

Постепенно пелена перед глазами рассеялась и Саша увидела расстроенное лицо брата над собой. Слабо улыбнулась:

— Ох, и резвый мой Буран!

Николай облегченно выдохнул:

— Фу ты! Ну напугала… Я думал убилась совсем. А ты, раз шутишь — жить будешь! — сам себя успокаивал Коля поднимая сестрёнку, — Пойдём домой, пусть мать рану обработает. — Лоб Шурки был рассечён и кровоточил.

— Коль, давай маме не скажем, что я с лошади упала, а то не пустит меня больше к Бурану…

— Ладно, скажем, что ты сама мимо двери промахнулась, — усмехнулся брат.

Мать обмануть не удалось: она, увидев огромную шишку во лбу и кровавые разводы почему-то сразу всё поняла:

— Ох, Шура, доиграешься ты с лошадьми, свернёшь когда-то себе шею, — мать сердито поджала губы.

Вечером, приехали Алексей с Васей, увидели забинтованный лоб сестрёнки:

— Удалый баран не ходит без ран! А ты, Шурка, у нас кто? Овца? — веселились братья.

— Сами вы бараны, — обиженно огрызнулась в ответ Сашка.

— Ладно, не обижайся сестрёнка. Главное — сама цела осталась, а шишка заживёт скоро.

В школу осенью она не попала: с лесного поселения до Пяжиевой Сельги, где находилась ближайшая, добираться было не просто. Мать беспокоилась: как зимой их отпускать по лесу, да по темноте? Да и не до школы было пока. Коля, там, на родине, успел закончить семилетку. А младших решила отправить в следующем году — пусть пока дочка по хозяйству помогает.

Шура видела как ей тяжело: то вздохнёт печально, то смахнёт слезу украдкой, — понимала, что мать тоскует по отцу, да и ей его очень не хватало.

Алексей тоже здесь сильно тосковал. После похорон он как то замкнулся. Сядет, песню напевает под нос:

— Как на дальней сторонке

Громко пел соловей.

А я мальчик на чужбине

Далеко от людей.

Позабыт, позаброшен

С молодых юных лет.

Я остался сиротою,

Счастья доли мне нет.

Вот и холод и голод,

Он меня изморил.

А я мальчик еще молод

Это все пережил.

Ох, умру я, умру я,

Похоронят меня.

И никто не узнает,

Где могилка моя.

И никто не узнает,

И никто не придет.

Только раннею весною

Соловей пропоет.

Пропоет и просвищет,

И опять улетит.

А моя скромна могилка

Одиноко стоит.

Приступы эпилепсии у него участились. Без присмотра мать его боялась оставлять. Обратилась в Ладвинскую больницу, там Алексея снова обследовали и развели руками. Предложили написать заявление и определить в специализированный интернат — там хоть он будет под присмотром и при необходимости ему всегда смогут оказать необходимую помощь.

Мать не сразу согласилась, но как то пришла с работы, а сын лежит на полу с разбитыми в кровь губами. Табурет рядом перевёрнут, ведро с водой опрокинуто. Поняла, что другого выхода нет, и в сентябре отвезла сына в интернат, в посёлок Рютти недалеко от Сортавала. При любой возможности она старалась навещать Алексея, но добираться было далеко, поэтому поездки получались не чаще раза в месяц.