Разумеется, лекарским помощникам надоедает каждый день сражаться с бенджаби из-за невымытых или выброшенных бинтов. Они сами находят, что гораздо проще доставать всякий раз новый бинт из имеющегося у нас запаса. Расточительность эта их нимало не огорчает. Мы же думаем о том, сколько труда положили наши друзья в Европе на то, чтобы раздобыть нужную материю, сшить из. нее бинты и их подрубить. Поэтому легкомысленное обращение с бинтами мы расцениваем как одно из тягчайших нарушений больничного режима и учреждаем соответственный надзор. Заботы эти отнимают у нас много часов, и многие дни, которые можно было провести с пользой и спокойно, вместо этого уходят на жестокие распри.
Не приходится сомневаться, что моим курам грозит та же участь, что и миссионерским. Иные из них уже закончили свое существование в кухонном горшке и украсили собою ночное пиршество.
Само собой разумеется, я описываю лишь худших из наших бенджаби. Но этих худших так много. Побыв у нас некоторое время и видя, как ведут себя другие, они в конце концов привыкают к порядку. Но постоянно прибывают новые, и тогда все приходится начинать сначала. Это изматывает наши нервы больше, чем сама работа. Мы сполна постигаем, что значит жить среди дикарей.
Но сколько бы раз мы ни вздыхали над нашими бенджаби, — слова «как хороша была бы Африка без дикарей» вошли у нас в поговорку, — мы уже начинаем чувствовать, какая между ними и нами образовалась тесная связь. Когда новый доктор — не в первый раз уже — поддается охватившему его порыву возмущения, я стараюсь его успокоить, я говорю ему, что он с тоской и с любовью будет вспоминать об этих людях в Европе. Иные из них действительно похожи на зверя в образе человека. Это не просто дикари: исторгнутые из родных деревень и испытавшие на себе самые разнообразные тлетворные влияния, они опустились еще ниже. Чувство благодарности им начисто незнакомо. Они считают, что вся наша работа в больнице вызвана желанием разбогатеть. И вернувшись на лесной участок, они говорят об этом своим товарищам, — так мне рассказывают те, кто сам это слышал.
Но зато есть и такие, кто нам искренне предан. Сколько у нас было больных, которые оставили по себе дурную память и относительно которых можно было думать, что и они, после того как их столько ругали, затаили к нам неприязнь. И что же, когда мы однажды оказываемся неподалеку от их лесного участка, они мигом прибегают к нам, и лица их светятся радостью! Сколько раз с проходящего мимо каноэ до нас доносятся приветствия сидящих на веслах бенджаби!
Нам, наверное, было бы легче ладить с нашими дикарями, если бы мы могли посидеть с ними иногда у огня и быть в их глазах не только медиками и ревнителями больничного порядка, но и просто людьми. Но на это у нас не хватает времени. Все трое — мы, врачи, и фрейлейн Коттман — страдаем сами, и как раз оттого, что чересчур поглощены работой, заглушающей в нас все человеческое. Но ничего не поделать. До поры до времени мы должны посвятить себя целиком выполнению одной задачи — борьбе с болезнями и смертью, отдать этой изнурительной работе все силы и не допустить, чтобы что-то нас отвлекло.
До какой степени мы переутомлены, можно судить по тому, что выдачу рационов мы по-прежнему часто поручаем нашему лекарскому помощнику Доминику, хоть и знаем, какие злоупотребления он допускает, распределяя между больными рис и соленую рыбу, если кто-нибудь из нас за ним не присматривает. В первую очередь мы обязаны сосредоточить все силы на лечении наших больных. Фрейлейн Коттман настолько занята ведением хозяйства и требующим немалых сил уходом за белыми больными, что не может помогать нам в больнице так, как бы нам этого хотелось.
* * *
Иногда мне случается иметь дело с туземцами, которые во время войны служили в армии в Европе. Мне особенно симпатичен среди них один пангве, хоть он и не может похвастать никакими героическими деяниями. Вернувшись с войны целым и невредимым, он нанялся поваром к одному из белых в трех часах езды отсюда выше по Огове. Когда он как-то раз забавлялся с принадлежащим хозяину охотничьим ружьем, по его собственной вине, равно как и по вине принимавшего в этом участие боя,- произошел выстрел, которым ему раздробило локтевой сустав правой руки. При свете фонаря я останавливаю кровотечение и извлекаю обломки костей. И вот на следующее утро являются его родственники — их больше двадцати человек — и хотят везти пострадавшего к коменданту округа, чтобы сразу же возбудить вопрос о возмещении причиненного ему ущерба. Они предполагают, что он умрет, и, как истые пангве, думают о деньгах, которые в этом случае могут им достаться.
Разумеется, я не даю им его увезти. То, что, занятый его лечением, я полночи не спал, ничуть их не беспокоит. Им и в голову не приходит меня поблагодарить. Насколько я могу понять, они считают, что отблагодарить и вознаградить меня должен хозяин повара, ибо виновник несчастного случая — находящийся у него в услужении бой, за которого его хозяин несет ответственность. Такое поведение кажется мне чересчур бесцеремонным даже для полудикарей, какими являются пангве. Я решительно его осуждаю, и вот, чтобы умилостивить меня, весь этот клан каждую субботу после полудня преподносит двенадцать больших связок бананов — очень щедрая дань! — «в подарок доктору» и не дает мне делать больному перевязку, пока я этой дани от них не приму. Несмотря на то что ранение тяжелое, заживает оно, против ожидания, хоть и медленно, но хорошо — и, как видно, оттого, что я обеззараживаю рану метилвиолетом. Больной может уже немного шевелить рукой. Родственники его много раз являются с теми же подношениями и пытаются склонить меня на свою сторону. По субботам после обеда раненый сидит на берегу и с тоскою смотрит на реку, ожидая, когда покажется каноэ. Родичи больного, расположившиеся в деревне выше по течению реки, продолжают выпытывать у него, все так же ли доктор тверд в своей решимости. Если посланцы возвращаются с известием, что, по всей видимости, перемен никаких нет, то снова посылаются бананы, хотя иногда это делается уже только в понедельник. По счастью, перелом хорошо срастается, и я имею возможность без вреда для больного прекратить перевязки еще до того, как пангве признают себя побежденными.
Расспрашивая этого человека по поводу золотых коронок у него на зубах, узнаю, что мой пациент, побывал в Европе и участвовал в войне. Сам он мне об этом ничего не рассказывал. Золотые коронки поставлены ему без всякой надобности. У солдат-негров было обыкновение ставить себе такие коронки, чтобы по возвращении домой поразить ими своих односельчан. Во всех остальных отношениях, в одежде и в обычаях своих воевавший в Европе африканец остался таким же негром, каким был, и только после всего пережитого сделался серьезнее. Можно подумать, что над ним тяготеет некая страшная тайна.
— В деревне люди хотят, чтобы я рассказывал им о войне, — говорит он, — а я не могу. Они все равно не поймут. Все было так ужасно, так ужасно.
В течение тех нескольких недель, когда раненый находится в больнице, я держу спустившего курок боя у себя, чтобы родственники больного не могли причинить ему никакого вреда, чтобы они не похитили его и потом не вымогали за него крупной суммы в возмещение понесенного ими урона. Бою велено прислуживать на кухне, и он помогает Матильде Коттман мыть посуду. Радуюсь, что мне удается наконец достичь соглашения между раненым и стрелявшим касательно уплаты за причиненный ущерб. Бой должен заплатить пострадавшему около ста шиллингов, по десять шиллингов в месяц, и дает ему в придачу еще козу. Обычай туземцев требует, чтобы тому, чья жизнь подвергалась опасности, в уплату непременно давалось что-то живое. Если бы человек этот лишился руки, бой обязан был бы купить ему жену.
Немало серьезных разговоров веду я с этим негром, потрясенным всем, что он пережил на войне. Г-жа Херман он тоже полюбился. Когда она приходит к нам в больницу, чтобы прочесть вечерние молитвы, он всегда является одним из первых.
