— Негры глубже, чем мы, — сказал мне недавно один белый, — потому что они не читают газет. — В этом парадоксе есть доля правды. Сама природа делает человека восприимчивым к простым истинам, которым учит религия. Все относящееся к истории христианства туземцу, разумеется, чуждо. Мировоззрение его лишено всякого историзма. Он не в состоянии представить себе, как много времени отделяет Иисуса Христа от нас. Равным образом догматы веры, устанавливающие, что господь велит нам делать для искупления грехов, и диктующие, как люди должны исполнять заветы Христа, понять ему нелегко. Однако У него есть свое элементарное представление о том, что такое искупление грехов. Христианство для него — это свет, который озаряет его полную страхов тьму. Оно убеждает его, что духи природы, духи предков и фетиши не властны над ним, что ни один человек не обладает зловещей силой, могущей подчинить другого, и что всем, что совершается в мире, управляет божья воля.

Эти слова из предрождественской песни Пауля Герхардта[51] лучше всего выражают то, чем является для примитивного человека христианство. Когда я слушаю мессу на миссионерском пункте, мысли мои невольно возвращаются к этому вновь и вновь. Известно, что надежды на загробную жизнь и страхи перед ней не играют в религии примитивного человека никакой роли. Дитя природы не боится смерти: в его представлении это нечто вполне естественное. С той формой христианства, которая, как средневековая, зиждется на страхе перед судом господним, у него меньше точек соприкосновения, чем с той, в основе которой лежит этическое начало. Христианство для него — это открытый Иисусом нравственный взгляд на жизнь и на мир, это учение о царстве божьем и о божьей милости.

В первобытном человеке таится этический рационалист. От природы он восприимчив к пониманию добра и всего, что созвучно ему в религии. Разумеется, Руссо и другие философы-просветители идеализировали дитя природы. Однако в их убеждении, что в нем заложено доброе и разумное начало, есть доля правды.

Не следует думать, что, собрав воедино все владеющие негром суеверия и все его традиционные понятия о праве, вы приобщитесь к его духовному миру. Мир этот не раскрывается через них, он просто ими порабощен. У негра есть смутное предчувствие, что для того, чтобы определить, что хорошо, надо размышлять. Знакомясь с высокими нравственными идеями христианской религии, он научается выражать то, что до этого в нем молчало, и в какой-то мере развязывать то, что было дотоле связано. Чем дольше я живу среди негров Огове, тем больше я в этом убеждаюсь.

Таким образом, через учение Христа туземец обретает как бы двойное освобождение: мировоззрение его из исполненного страхов превращается в свободное от страха и из безнравственного становится нравственным.

Никогда я так не ощущал живительную силу воздействия мысли Иисуса, как в большом школьном зале в Ламбарене, помещении, служащем также церковью, в день, когда я излагал неграм нагорную проповедь и притчи, а также слова апостола Павла о новой жизни, которую мы обретаем.

Но можно ли сказать, что, сделавшись христианином, негр становится другим человеком? Приняв крещение, он действительно отрекается от всех суеверий. Однако суеверия эти так глубоко вплелись и в его личную жизнь, и в жизнь общественную, что сразу ему от них не избавиться. И он все равно продолжает придерживаться их — и в большом, и в малом. Но я считаю, что нет ничего страшного в том, что он пока еще не может окончательно избавиться от самих обычаев. Важно всеми способами убедить его, что за укоренившимися обычаями не стоит ничего другого, никакого враждебного ему злого духа.

Когда в больнице появляется на свет ребенок, то и ему, и матери его все тело и лицо до такой степени измазывают белой краской, что на них страшно бывает смотреть. Процедура эта распространена едва ли не среди всех примитивных народов. Считается, что этим можно отогнать или обмануть злых духов, особенно опасных в эти дни и для матери, и для ребенка. Подчас даже и сам я, как только приму роды, говорю себе: «Не забыть бы только их обоих покрасить!». Бывают минуты, когда дружеская ирония оказывается для злых духов и фетишей страшнее, чем направленное на борьбу с ними рвение. Позволю себе напомнить, что у самих нас, у европейцев, существует немало обычаев, которые мы соблюдаем, не думая о том, что в основе их лежат языческие представления о мире.

Да и нравственное обращение негров, разумеется, никогда не бывает полным. Для того чтобы справедливо судить о неграх-христианах, необходимо видеть разницу между нравственным чувством, идущим от сердца, и соблюдением принятых в обществе нравственных устоев. Что касается первого, то тут оно нередко поднимается до высоких пределов. Надо жить среди туземцев, чтобы понять, как это много значит, когда один из них, сделавшись христианином, отказывается от мести, которую ему надлежит учинить, или даже от кровной мести, к которой его принуждают обычаи страны! Вообще я нахожу, что примитивный человек гораздо добродушнее, чем мы, европейцы. От соприкосновения с христианством из добрых по природе туземцев могут сформироваться натуры исключительно благородные. Думаю, что я не единственный среди белых, кто уже сейчас испытывает перед туземцами чувство стыда.

Но исповедовать религию любви — это одно, а искоренить в себе привычку лгать, равно как и склонность к воровству, и сделаться человеком надежным в нашем понимании этого слова — это совсем другое. Как это ни парадоксально, я позволю себе сказать, что обращенный в нашу веру туземец чаще становится человеком благородным, нежели порядочным. Однако, осуждая туземцев за их проступки, мы в сущности мало чего можем добиться. Мы должны следить за тем, чтобы как можно меньше вводить принявших христианство негров в соблазн.

Но бывают туземцы-христиане, которые сделались во всех отношениях личностями высоконравственными. С одним из таких я общаюсь каждый день. Это Ойембо, учитель-негр в нашей школе для мальчиков.[52] Это один из самых славных людей, каких я когда-либо знал. Ойембо в переводе означает «песня».

Как это случается, что купцы и чиновники часто с таким презрением говорят о принявших христианство неграх? Уже по дороге сюда я слышал от двоих моих спутников по пароходу, что они принципиально не берут себе в услужение крестившихся негров. Получается так, что ответственность за все неприятные проявления эмансипации хотят возложить на христианство. Более молодые из крещеных негров учились в миссионерской школе, и им много раз приходится переживать теперь трудное положение, которое влечет за собой образованность.

Многие виды работ они считают для себя унизительными и больше не хотят, чтобы с ними обращались как с «обыкновенными» неграми. Мне пришлось испытать это самому на примере нанятых мною боев. Один из них, Атомбогунджо, ученик старшего класса школы в Нгомо, нанялся поработать у меня во время каникул. В первый же день, продолжая мыть на веранде посуду, он раскрыл какой-то учебник и положил его рядом с собой.

— Какой славный мальчик, как он старателен в ученье! — воскликнула моя жена. В дальнейшем мы, однако, увидели, что раскрытый учебник он положил рядом с собой отнюдь не из одной только приверженности к учению, а из желания прихвастнуть. Пятнадцатилетний мальчик хотел нам этим показать, что он слишком благороден для черной работы и что он не хочет, чтобы на него смотрели как на обыкновенного боя. В конце концов я уже дольше не мог вынести этой спеси и без всяких церемоний его рассчитал.

Оттого что в настоящее время во многих колониях почти все школы — миссионерские, а колониальные управления своих школ почти не строят, предпочитая полагаться в этом отношении на миссии, нездоровые проявления эмансипации сказываются прежде всего на воспитанниках миссионерских школ; вот почему принято думать, что виновато в этом христианство. Вместе с тем белые нередко забывают, чем они обязаны миссиям. Однажды, когда директор крупной торговой компании, ехавший со мною на речном пароходе, принялся бранить миссии, я спросил его: «А кто же, по-вашему, обучил всех тех негров, которые работают у вас теперь секретарями и занимают разные должности в факториях? ..». Ему ничего не оставалось, как замолчать.