Один из таких голодных районов находится, по-видимому, в верхнем течении реки Нгунди, притока Огове. Оттуда и прибывает большинство невольников Огове. Оттуда у меня есть больные, принадлежащие к числу «землеедов». Голод приучает всех этих туземцев есть землю, и привычка эта сохраняется у них даже тогда, когда они перестают голодать.

В том, что масличная пальма привезена в Огове из других мест, можно убедиться еще и сейчас. По берегам реки и вокруг озер, где когда-то были или есть и поныне деревни, мы находим целые рощи масличных пальм. Но как только, идя по проселочным дорогам, попадаешь в девственный лес, в места, где никогда не жил человек, то не встретишь ни единой.

На обратном пути из Талагуги мы прожили два дня в Самките у эльзасского миссионера Мореля и его жены.

В Самките водятся леопарды. Осенью один из хищников ворвался среди ночи в курятник г-жи Морель. Услыхав крики своих пернатых друзей, г-н Морель кинулся за людьми, а жена его осталась караулить в темноте. Они были уверены, что это какой-нибудь туземец ворвался к ним украсть птиц себе на жаркое. Услыхав шаги на крыше, г-жа Морель направилась к курятнику, надеясь узнать мародера в лицо. В эту минуту зверь одним могучим прыжком рванулся в темноту и исчез. Возле открытой двери на земле лежало двадцать две курицы с перегрызенным горлом. Так убивает только леопард. Он прежде всего выпивает кровь. Жертвы его тут же были убраны. В одну из мертвых кур ввели стрихнин и оставили ее лежать перед дверью. Два часа спустя леопард явился снова и сожрал ее. В то время как он корчился в агонии, г-н Морель его пристрелил.

Незадолго до нашего прибытия в Самките появился еще один леопард и загрыз несколько коз.

В доме миссионера Кадье нам довелось впервые попробовать обезьянье мясо. Г-н Кадье отличный охотник. Негры наши не очень-то мною довольны, потому что я только в редких случаях берусь за ружье. Когда мы однажды увидели дорогой каймана, который спал лежа на торчавшем из воды обрубке дерева, негодование их не знало границ.

— От тебя никогда ничего не добьешься! — передали мне гребцы через своего человека. — Будь с нами сейчас господин Кадье, он бы уж непременно парочку обезьян пристрелил, да и птиц тоже, и у нас было бы мясо. А ты вот проезжаешь мимо каймана и даже за ружье не возьмешься!

Я спокойно выслушиваю этот упрек. Мне совсем не хочется убивать птиц, которые кружатся над водой. Не поднимется мое ружье и на обезьян. Нередко ведь случается, что, убив или ранив трех или четырех подряд, охотник бывает не в силах подобрать ни одной. Тела их остаются среди густо переплетенных ветвей или падают в кустарник, стоящий на непроходимом болоте. А если когда и находишь добычу/ то сплошь и рядом тут же появляется маленькая обезьянка, и над похолодевшим телом раздаются жалобные крики, которыми несчастная сирота оплакивает свою убитую мать.

Ружье свое я держу главным образом для того, чтобы стрелять змей, которыми кишит трава, а также хищных птиц, которые разоряют гнезда ткачиков на пальмах у меня перед домом.[32]

На обратном пути из Самкиты мы повстречали стадо из пятнадцати гиппопотамов. Все они нырнули в воду, но в это время один детеныш вылез на песчаный берег, не слушая криков матери, которая в страхе его звала.

Жозеф хорошо выполнял без нас свои обязанности и разумно лечил оперированных больных. По собственной инициативе он наложил одному больному на загноившуюся культю плеча повязку с перекисью водорода, которую сам приготовил из борнокислого натрия!

Пораненного гиппопотамом юношу я нашел в плохом состоянии. Мое трехнедельное отсутствие помешало сделать ему вовремя операцию. Он умер во время ампутации бедра, которую я теперь стал поспешно делать.

Когда он испускал последний вздох, брат его угрожающе посмотрел на человека, который вместе с ним был на рыбной ловле, оказавшейся для несчастного роковой, и который теперь явился, чтобы ухаживать за умирающим, и стал что-то тихо ему говорить. Когда тело умершего окоченело, разговор их перешел в громкую перебранку. Жозеф отвел меня в сторону и объяснил положение дела. Нкенджу, сопровождающий, ловил вместе с этим несчастным рыбу, когда на них напал гиппопотам, и, больше того, он даже сам пригласил его в этот день на рыбную ловлю. Таким образом, по туземным законам он нес за него ответственность. Поэтому ему пришлось поспешно оставить свою деревню, чтобы все эти несколько недель ухаживать за больным. И теперь, когда они увозили мертвеца в его родную деревню, расположенную ниже по течению реки, он должен был сопровождать его, чтобы его собственную участь решили на месте. Ехать туда он не хочет: он знает, что его там ждет смерть. Я сказал брату умершего, что Нкенджу состоит у меня в услужении и что я никуда его не отпущу. Между ним и мною возник горячий спор, а в это время мертвое тело лежало уже в каноэ и мать и тетки причитали над ним. Брат умершего заверил меня, что Нкенджу убивать не будут и дело ограничится наложением на него денежного штрафа. Но Жозеф предупредил меня, что на подобные заверения никак нельзя полагаться. Мне пришлось оставаться на берегу до их отплытия, ибо иначе они затащили бы его тайком в лодку и насильно увезли.

Жена моя была потрясена тем, что, когда умирающий испускал последний вздох, брат его не выказал ни малейшего горя, а думал только о том, чтобы осуществить свое право наказания, и возмущалась его бесчувственностью. Но, думая так, она была к нему несправедлива. Он всего-навсего выполнял свой священный долг, который для него заключался в том, чтобы человек, как он полагал, ответственный за жизнь его брата, понес заслуженную кару.

Негр не в состоянии представить себе, что тот или иной проступок может остаться безнаказанным. У него на этот счет поистине гегелианские представления.[33] Юридическая сторона дела для него всегда на первом месте. Поэтому обсуждение правовых притязаний отнимает у него большую часть времени. Самый закоренелый европейский сутяга в этом отношении не более чем невинный младенец в сравнении с негром. Однако последнего побуждает к этому отнюдь не стремление во что бы то ни стало заводить тяжбы, а несокрушимое правосознание, которого европеец, как правило, уже лишен.

Когда я делал пункцию одному туземцу пангве, страдающему тяжелым асцитом, тот сказал:

— Доктор, сделай, чтобы вода вышла из меня как можно скорее, чтобы я снова смог дышать и бегать. Когда тело мое распухло, жена от меня ушла. Теперь мне надо поскорее получить с нее деньги, которые я заплатил за нее, когда женился.

Мне привезли ребенка в безнадежном состоянии. Правая нога его была разъедена язвой, доходившей до самого бедра.

— Почему же вы не приехали раньше?

— Доктор, мы никак не могли, у нас была палавра.

«Палаврой» они называют каждый возникший между ними раздор, который превращается в тяжбу. Как важные, так и пустяковые вопросы разрешаются одинаково обстоятельно и серьезно. Деревенские старейшины могут просидеть полдня, разбирая спор из-за какой-нибудь курицы. Нет такого негра, который бы не был искушен в вопросах юриспруденции.

Правовая сторона их жизни до чрезвычайности сложна, ибо границы ответственности простираются, по нашим представлениям, необыкновенно далеко. За проступок негра несет ответственность вся его семья, вплоть до самых отдаленных родственников. Если кто-либо, пользуясь чужим каноэ, задержал его на день, он обязан заплатить штраф, составляющий третью часть его стоимости.

С этим неотъемлемым правосознанием связано и представление туземцев о наказании как о чем-то само собой разумеющемся — даже тогда, когда оно, на наш взгляд, несоразмерно сурово по отношению к совершенному проступку. Если же виновного почему-нибудь не наказали, он объясняет это только тем, что пострадавшие на редкость глупы. Вместе с тем самый незначительный приговор, если он несправедлив, приводит негра в негодование. Он никогда его не прощает.