Не знаю, что я рассчитывал увидеть. Я, наверное, вообще прекратил думать в те мгновения. Но найдя Сашу в самом дальнем углу комнаты под гамаком, рыдающую среди битых осколков, я окончательно забыл о том, что еще недавно собирался свернуть ей шею.

Она протянула ко мне руки:

— Джей!..

Я обнял ее. Саша зарыдала еще громче.

— Прости… Прости… — повторяла она, пока я нес ее до кровати.

Той ночью она была нежна со мной, как никогда до этого. Она зацеловала и заласкала каждый микрон моего тела и до рассвета не давала уснуть. Это не было похоже ни на один из наших прежних сексуальных опытов. Секс превратился в последнее, финальное дополнение, когда тепло от касаний переполняло, и делалось невозможным выразить эту энергию никак больше. Мы почти не говорили: лишь какие-то обрывки неоконченных фраз, содержавших наши имена — не вымолвленные обещания, которым поддаются в бреду романтического порыва обреченные любовники.

Только когда небо стало белеть, а слитые с темнотой кроны пальм начали обозначать свои контуры, мы вспоминали с Сашей, как ездили с ней к водопаду, как вылавливали из рыночной бочки самого жирного лангуста, которого нам зажарили на гриле, как свалились с байка в джунглях, не вписавшись в скользкий от дождя поворот, как кормили наглых обезьян, скаливших свои огромные желтые зубы, как целовались под тропическим ливнем, и много чего еще. Мы просто перечисляли воспоминания, одно за другим, смеялись, лежа на боку друг напротив друга, уже бессильные к телесности, чувствуя, как тяжелеют веки.

Только сейчас я понял, что таким образом мы пытались продлить эту ночь, украсть у нее еще чуть-чуть возможности оставаться вместе, зафиксировать каждый эпизод наших двух недель, разобрав на кусочки, словно круглые бусины четок из рудракши — всего сто восемь.

Сто восемь имен Будды, сто восемь Упанишад, сто восемь танха — греховных желаний человека.

Мы собрали собственную длинную священную нить, завязали узлом и наградили друг друга незримым ни для кого даром — четками из воспоминаний.

В ту ночь мне снились сентябрьские волны: большие и черные, они дотрагивались до ливневых небес, опадали рядом с харчевней Сэма, заливали его любимую веранду, где мы курили канабис, и уползали обратно к горизонту, жадные до людских жертв и оголтелого горя.

Несколько лет назад в декабре волна еще большей силы слизала с лица острова тысячи жизней, кубометры построек, разрушила до основания сотни хозяйств. Крис рассказал мне, что во время цунами Сэм был в городе, далеко от берега, где оставалась его семья. Вернувшись, он нашел только руины. Его жену и детей забрало море. Навсегда. Тем не менее, он как-то нашел силы выстроить на прежнем месте свое кафе, а в скалах рядом, где-то среди сотен поминальных надписей, осталась и его: «Море стало вашим новым домом, но оно не убило нашу семью. Мы до сих пор вместе, Моя Любовь. Сэм».

Я очнулся в ужасе. Свет солнца опалил деревянные стены, крышу и пол. Белая скомканная простынь возвышалась сугробом подле моих ног, загоревших почти до негритянской окраски. Я увидел Сашу напротив, в том же углу под гамаком. Стекла от ромовой бутылки были убраны, а Саша курила и держала в руках фотокамеру.

Заметив, что я проснулся, она нажала на спуск. Фотоаппарат издал глухой скрежет, запечатлевая мое растерянное лицо.

— Доброе утро. Никогда не видел это в твоих руках. Значит, ты и правда занимаешься фотографией?

Саша молча затянулась и выпустила дым. Ее губы произвели нечто вроде улыбки, но глаза остались недвижимы. Саша убрала камеру и переложила сигарету в другую руку.

Она заговорила чуть сдавленно:

— Надеюсь, у тебя хватит ума не спрашивать, что это было ночью.

Я оторопел от такой резкости.

— Не стану спрашивать, — заверил я, чувствуя, как слова скоблят мне горло.

— Прекрасно! — Саша засмеялась тем неуместным смехом, какой вдруг поражает безутешную вдову на похоронах. — Тогда у тебя хватит ума уйти прямо сейчас.

Я встал. Натянул шорты и футболку. Саша следила за мной. Следила без улыбки и каких-либо комментариев.

Происходящее напоминало абсурд в морге, когда перепутали одно мертвое тело с другим, но никто не решался озвучить это вслух. И я тоже молчал. Старался не смотреть на нее, вжавшуюся в угол с бледным даже после двухнедельного загара лицом.

Я пошел к двери.

— Джет!

Саша успела схватить меня за руку, когда я проходил мимо. Она потянула меня к себе. Я нагнулся.

Мы стали целоваться.

И тут она выдернулась, оттолкнула меня.

— Иди же! — раздался вопль. — Уходи! Мне надо собрать вещи!

— Саша…

Я снова пошел ей навстречу, хотел обнять. Но она плакала навзрыд, билась, колотила меня по плечам.

— Саша, подожди…

— Замолчи! — взревела она и изо всех сил швырнула меня в сторону.

Я чуть не упал, но кое-как устоял на ногах. Мы смотрели друг на друга жестокими, больными глазами.

— Меня зовут не Саша! Я обманула тебя! И дома меня ждет парень! Ясно?! Ты это хотел услышать?! Это?! Чего ты еще хочешь от меня?! Уходи! Уходи!!! Иначе я позову на помощь! Уходи, Джет! Мать твою, уходи!

Дальше я помню только синюю линию моря. Как очутился на берегу, как доволок ноги — не отпечаталось в памяти.

Сначала я удивился тому, что плачу. Затем испытал нечто вроде облегчения. Но окончательно я пришел в себя, почувствовав на щеках холодные дождевые капли, и успокоился — это просто дождь, а я в порядке, я все еще жив и дышу, и вовсе не слезы, а вода небес заливает мне лицо.

Я шел по берегу и раскидывал в стороны мокрый песок. Идти было легко, особенно возле пенной кромки, пока на берег не нападала волна, выталкивая меня подальше. Я и морская стихия будто бы вели между собой спор: кто первый уступит — я или мировой океан? Впрочем, спорить с соленым богом себе дороже. А с поддержкой дождя сопротивляться ему стало вдвойне бесполезно.

Я повернул к дому.

Промок до нитки и замерз. Войдя в комнату, по привычке бросил взгляд в окно — оно обрело прежние скучные черты: виньетка пальмовых листьев, между которыми просматривался фасад соседского дома, где никто больше не жил. Лето давно закончилось, перевалив середину сентября, который лениво полз по календарной сетке, укореняя осенние порядки — финальный раунд сезона дождей. Мертвый сезон.

И я в этом сезоне был заново умерщвлен.

Я не успел тебя толком забыть и изничтожить, дорогая моя Марта, но снова зачем-то был распят у подножия воспоминаний и мимолетных грез.

Однако горевал я не о тебе, и даже не о Саше. Я преисполнился бездонной жалостью к себе самому.

Одиночество поглотило меня как дикий, свирепый зверь, охочий до людских душ. Я гнил в его склизкой утробе, и сейчас, в эти часы я словно не жил. Изъеденные желудочным соком одиночества погибшие части меня плавали в вязком, безвоздушном чреве. И я отказывался понимать, во что я превратился. Отказывался смириться. Отказывался бороться.

В такие моменты люди обращаются к богу.

И я стал молиться. Но взывал я не к Будде и не к Господу. Я взывал к тебе, Марта. Мои молитвы были полны обращений к тебе, к твоему имени. Будто лишь там зашифровано настоящее спасение. Земное и осязаемое спасение незабытых чувств. И если уж я назвал тебя своим богом, то я был грешен перед тобой. Многократно, по уши грешен, без права выбить себе индульгенцию, но с правом отказаться ото всего или принять как есть.

Воздух остывал поминутно, и я никак не мог согреться. Я сварил кофе, вытащил остатки травы и из всего, что наскреб, скрутил штабель сигарет.

Я чередовал марихуану и кофеин. Вместе они давали странный, местами страшный, совсем непредсказуемый эффект, похожий на высокие детские качели, когда сердце замирает в крайних точках, а в промежутках быстро-быстро летит по длинной лихой дуге, заправски напевая песенки.

Но в комнате по-прежнему стояла тишь, не считая завываний дождя. Может, я сам что-то напевал? Что-то очень нелепое, родом из малых лет, из тех времен, когда ныне доисторический Revox крутил свои бобины с гордостью для меломана. Отец часто слушал записи на таком аппарате. Возможно, я бессознательно впитал те мотивы, но вряд ли скажу доподлинно, что это было.