Хотя нет…

Минутку…

Smoke… on the water…

And fire in the sky…

Дым распространился повсюду. Серый, безучастный и всеобъемлющий он несколько часов ползал под потолком, и, лишь получив полную свободу ночи, опустился к полу. Я лежал на кровати весь в дыму. Кофе я варить перестал — это мне оказалось не под силу в таком состоянии. Однако сладостное чувство сонливости обещало мне приятное забытье. Я свято верил, что давно поборол бессонницу, но все же немного боялся, что могу не заснуть после отъезда Саши. Лишенный ее уникального эротического снотворного, я уже не столько боялся не совладать с желанием секса, сколько снова трепещал перед ужасами мучительных попыток заснуть.

Да, я уже говорил, Марта, вторым по тяжести проклятием после нашего расставания сделалась бессонница. Как здорово, что Крис некогда открыл мне этот простой и незамысловатый способ расслабиться.

Меня запеленало белесое марихуановое облако. Качели остановились.

Голова приросла к подушке, но глаза все еще рассматривали темноту. Она казалась материальной, ощутимой, будто кусок пирога из мягчайшего бисквита. Я мог проткнуть его пальцем насквозь и облизать невесомую начинку — сиренево-угольную как черничный сок. Беспокойство и жалость отпустили меня.

Я думал о смерти. Думал так спокойно, словно сам окончательно примирился с мыслью, что мертв. Я думал о том, насколько легче было бы для меня, если бы ты умерла, Марта.

Какая странная штука — я оставался бы твоим возлюбленным, горевал, даже, быть может, рыдал тайком, но навсегда знал, что это конец. Наши ссоры, наши недомолвки обрели бы аромат трогательности, вопиюще сладостный, как завершение лета, которое уже не повторить. Я снова и снова хоронил бы тебя, приходил на могилу — мысленно и, возможно, физически, просил бы прощения за что-нибудь. Я бы придумал, за что. Но к мертвым всегда идут без претензий и ожиданий. А я до сих пор чего-то ждал.

Ждал, что ты позовешь обратно? Ждал, что ты где-то за десять тысяч километров, помнишь обо мне и раскаиваешься? Ждал, что я, убитый дурью, курительной и моральной, очнусь утром на твоих руках?

Перестав стесняться своих дурацких фантазий, я признался себе, что всего этого я ждал непрерывно, каждый час после того, как закрыл дверь нашей с тобой квартиры. И немедленно возжелал, чтобы ты умерла — только так я мог избавиться от этого бреда. Иного пути не существовало.

Я умудрился позавидовать Сэму и его трагической потере. И даже нашел оправданным и логичным шаг восстановить кафе на прежнем месте. Ведь ему все равно нечего было терять и не на что было рассчитывать. Значит, выходит, у него было больше сил, не так ли?

Но ты, Марта, была жива. Той жизнью, которую я любил в тебе.

И меня тотчас осенила другая мысль: разве возможно любить мертвого?

Что ты любишь, если ничего нет? Если я скажу, что люблю маму, то к чему, к кому обращена эта любовь? К фантому, к призраку? К тому, о чем даже не могу вспомнить? Какой вес имеет любовь в пустоту? И для кого Сэм написал те слова на скале?

Лгун!

Все лжецы, кто говорит о любви к усопшим! Глупые, двуличные твари!..

Я, кажется, свалился с кровати. Не могу точно описать, как это случилось, но теперь я внятно ощущал носом пол. Он был твердым и вонючим. С тех пор, как перестала являться Пенни, я забывал его мыть. Мне потребовалось куда больше времени на то, чтобы перевернуться, по сравнению с тем, если бы я был трезв.

Наконец, я преодолел груз собственного тела и очутился на спине лицом в потолок. Потолка я, конечно, не видел. Все застилал дым. Густой, монотонный дым.

Вместе с дымом меня плавно разносило по комнате — от угла к углу. Мое тело словно разобрало на мелкие невесомые частицы, настолько крошечные, что человеческий глаз не мог их видеть. Частицы ложились на мебель, некоторые вылетали в окно. И хотя всюду стояла тьма, я легко наблюдал это странное движение. Мрак перестал быть для меня слепым, я видел зрением, какое, наверное, доступно кошкам или другим ночным хищникам.

К тому моменту мои собственные мысли улеглись. Я мог думать лишь о том, что непосредственно видел. Все предметы плавились и теряли жесткие контуры. Стол, стул, плита, холодильник сделались ватными и неуклюжими, вроде плюшевых игрушек. Вдруг начало светлеть, но не так, как если бы кто-то зажег свет, а медленно, постепенно. Я понял, что смотрю на себя со стороны: на свое распростертое тело, у которого так же не было твердых очертаний. Над ним переливались смазанные световые блики, похожие на бабочек. Мне захотелось их поймать, но тут я осознал, что ни рук, ни ног у меня нет — они остались на полу, прикованные к телу. Я был здесь, на сыром подоконнике, но сырости не ощущал, и я был там, возле кровати, задохнувшийся в марихуановом дыму, который тоже не чувствовал. Запахов не было. Некоторое время не было и звуков. Когда я подумал об этом, донесся слабый гул, будто за стеной кто-то играл на поющей чаше. Однако я знал, что за стеной никого нет, и до ближайшего храма не меньше двух километров пути.

Но гул между тем нарастал, становился ниже. В конце концов, от него разболелась голова.

И тут я увидел тебя.

Тебя, Марта.

Ты стояла у моего изголовья вся в белом, свадебном и лучистом. Ты редко одевала белое. Говорила, что это плохая примета. Ты вовсе не была суеверна, но свадебная атрибутика навевала на тебя благоговейные чувства.

— Джет!

Я обернулся.

Мы стояли плечом к плечу на Елисейских полях. Перед нами раскинулась богатая витрина с белыми платьями, каждое из которых стоило как вся наша квартира вместе с нами в придачу.

— Как думаешь, мне пойдет? — ты улыбнулась впервые спокойно за весь отпуск.

— Думаю, да.

— Правда?

— Правда.

— А правда, что Париж — лучшее место, чтобы сделать предложение? — ты засмеялась, и тогда я понял, что ты не просто так разговаривала в последний раз с матерью.

Ты сказала ей, что мы едем в Париж. А она сказала тебе, что, должно быть, этот сукин сын (то есть — я) наконец решился сделать тебе предложение. Вы поругались — это я знал. Но не знал причину. А теперь, точнее тогда, я понял все четко. И разозлился.

— Неважно, где делать предложение. Его нужно делать, когда оба к этому готовы, мысленно и финансово, — ответил я. — Конечно, можно просто расписаться…

— Просто расписаться? — возмутилась ты. — Может, еще организовать праздничный ужин в «Макдональдсе»?

— Марта, у нас сейчас даже на «Макдональдс» денег нет.

Ты тут же решила, что я снова попрекаю тебя за растраты, и твои глаза заполонили слезы. Я поспешил тебя увести подальше от витрины и разговорить о чем-то другом. Ты слушала рассеянно.

А первое, что ты сообщила мне по приезду, что твоя подруга детства Джулия опять выходит замуж.

— Ума не приложить! Она уже в третий раз выбирает подвенечный наряд! Какая глупость!

— Почему глупость? — спросил я.

— Потому что глупость!

— Не вижу ничего глупого. Я был женат…

— Я знаю! — крикнула ты и торопливо вышла из кухни.

Я застал тебя в комнате возле окна. В тебе бурлила злоба и печаль. Я поцеловал тебя в плечо.

— Ты права, это глупость. Для доказательства любви не нужны никакие церемонии и штампы.

— Я этого не говорила! — вновь взорвалась ты и повернулась, скрежеща зубами. — Все только и делают, что врут, будто им не нужны свадьбы, платья и букеты! А потом счастливые показывают на работе альбомы с розовыми бантами!

— Ужасные альбомы, — заметил я.

— Не ужасные.

— Ты сама говорила, что ужасные.

— Да, ужасные! Но милые!

— Ты хочешь такой альбом? — я посмотрел тебе в глаза.

Ты колебалась минуту или две.

Затем ответила резко:

— Нет.

Воспоминание свернулось в точку и юркнуло под кровать.

Я попытался снова направить зрение туда, где ты находилась, но глаза не послушались и принялись очерчивать круги в воздухе. Их радиус доходил до стен, отталкивался от них и рвался к потолку. Там круги меняли свое направление, курсировали уже в другой плоскости, параллельной полу.