Фен и серьги подарил тебе я. Ты очень хотела именно этот фен и именно эти серьги. Ты так хотела их, что я не пожалел отложенных денег, чтобы порадовать тебя. И ты радовалась. Радовалась так, что аж заплакала. Ты плакала искренне, обнимала меня, говорила: «Спасибо, что ты у меня есть!», говорила: «Как мне с тобой повезло!», говорила, что любишь. И я плевать хотел, что позже мне пришлось занять у приятеля на оплату счетов. Я не сказал тебе об этом. Я ненавидел брать в долг, но для того, чтобы ты расплакалась от счастья и сказала мне все это, я готов был придавить гордость. И я не жалел о том поступке.

Но сейчас ты продала эти вещи. Простые, в общем-то копеечные вещи. Фен, серьги… Фен упал как-то раз, и мне пришлось его чинить. С тех пор он немного барахлил, но работал. Это здесь, в этих стенах он что-то значил, а на барахолке такой прибор — просто старая рухлядь. Такие берут на запчасти и от безнадеги. А серьги из ломбарда отправят на переплавку. Выдернут грубыми щипцами жемчуг — он совсем ничего не стоит. Золото растопят и сольют с остальными драгоценными покойниками. Память, жившая в этих вещах, умрет.

Я снова посмотрел на тебя.

Ты пила кофе.

И я подумал, что кофеварку ты вряд ли продашь. Потому я ее не забрал.

Я вызвал такси. Ухватил пару пакетов с вещами, какие показались наиболее ценными. За остальным так и не вернулся. Ты видела, что я ухожу, но ты пила кофе. Пила спокойно.

Я попросил закрыть дверь, вышел за порог и сразу услышал, как скрипнула щеколда позади. Мы больше не виделись.

И я не знаю, Марта, как ты выглядела в тот финальный миг рассечения, о чем думала, о чем молчала. Быть может, ты ждала, что я возвращусь спустя час или два, как бывало во время наших нередких ссор. Я не знаю, какой силы боль ты хотела мне причинить, и могла ли стать эта боль своего рода прививкой от смертоносного вируса расставания. Но знаю, что оставшееся от меня после того дня ментальное тело изобиловало гематомами, отчего я не понимал до конца, когда можно будет перестать любить свое прошлое и начать жить.

Прошло четыре месяца, а гематомы мои не исчезли окончательно. Разве что поблекли немного, выгорели на солнце, чуть сравнялись тоном с загорелой кожей. Знаешь, Марта, у Сэма на этот счет есть шутка, что цветной всегда будет сильнее белого просто потому, что на нем не видны синяки. А если учесть то, что я от негритянских собратьев теперь отличался лишь характерным европейским профилем, а не окраской тела, можно считать, мне полегчало. Во всяком случае, стало менее заметно, от какого недуга я страдаю.

Мне вообще в оторванной от привычного мира островной изоляции начало казаться, будто страдание и жизнь совсем неотделимы. Повлиял ли на меня в том числе буддизм или только личный опыт, но Будда бы со мной согласился. И в его точке зрения мне больше всего нравилось то, что никакого божественного рая после смерти никому не обещано. Страдание и спасение всегда существуют рядом, пока существуешь ты. Ни в том, ни в другом нет как таковой добродетели: монах и мирянин могут быть счастливы и несчастны, могут идти одной дорогой неделания зла, которая ведет к богу.

Только одно выбивалось из моего новообращенного буддистского сознания: мой бог жил на земле, и он меня предал.

Но, вопреки всему, я упорно продолжал ему молиться…

Вглядевшись в закат, я прошептал как молитву: «Марта…»

Закат не ответил мне.

Зато мне ответил Чак истошным лаем. Этот говнюк опять стащил чью-то игрушку и гордо выплюнул ее к моим ногам.

— Где ты это взял, Чакки? — я вытащил из песка упавшую вещь.

Это была кукла. Обыкновенная девчачья кукла из дешевой пластмассы — бюджетный аналог «Барби». Платье на ней было мокрым и рваным, а лицо у куклы будто бы выражало страдание. Потрепанные синтетические волосы торчали во все стороны, как иногда происходило на утро с твоими волосами, Марта, если ты ложилась спать с мокрой головой.

— Чак, где ты это взял?

Чак прыгнул за моими руками, пытаясь снова отнять свой трофей. Я огляделся, не бежит ли кто с полоумными глазами убивать моего пса и меня заодно.

Но пляж был пустынен. Похоже, куклу забыл кто-нибудь из детей.

Чак радостно скакал, не понимая, чем я недоволен. Я огляделся еще раз, размышляя отдать ему игрушку, чтобы он окончательно ее доканал, или оставить тут — вдруг ее будут искать.

И тут я увидел силуэт.

Еще издали он показался мне знакомым. Не зная точно, мерещится мне, или глаза мои в самом деле видят то, что хотят видеть, я поплелся навстречу.

Силуэт приближался, и я ускорил шаг. Потом перешел на бег. Потом пустился во весь опор и остановился только тогда, когда цель оказалась на расстоянии вытянутой руки.

Я смотрел и не верил.

— Привет, парень.

— Крис…

Он улыбался широко будто американский президент во время инаугурации. Белая майка с выцветшим звездчатым флагом реяла на ветру в розоватом тяжелом от влаги воздухе.

— Как дела?

— Крис!

Я бросился его обнимать.

— Крис! Мать твою! Подонок ты сраный!

— Ну, тише-тише! — ржал Крис, обнимая меня в ответ. — Эй, парень! Если продолжишь так прижиматься, у меня встанет!

— Пошел ты! — я врезал ему по плечу куклой, которую все еще держал в руках.

— Что это у тебя? — скривился Крис. — Успел детишек наделать, пока меня не было?

— Нет, подарок тебе принес. Тебе как раз по возрасту.

Я вручил ему обезумевшую от стольких событий Барби, а Крис только больше расхохотался.

— Я в детстве таскал таких у сестры. Заглядывал им под платья, чтобы потрогать сиськи.

— Можешь теперь трогать, сколько влезет.

— Теперь предпочитаю живые, — Крис облизнул губы.

Подбежал Чак. Начал лаять и наматывать вокруг нас круги. Похоже, он был возмущен тем, как я обошелся с его законной добычей.

— Чак, фу!

— Это твой?

— Мой, — я потрепал Чакки за ухом, чтобы он немного успокоился.

— Так и знал, что ты здесь пропадаешь без меня.

Втроем (если не считать Барби, которую наконец вернули Чаку) мы пошли вдоль берега. Закат обнимал нас со всех сторон быстро надвигающейся тьмой.

— Ты уже похоронил меня? — спросил Крис.

— Не дождешься. Ты слишком живучий.

Крис вновь хохотал:

— Так и есть, парень! Так и есть.

Я смотрел на него во все глаза. Крис будто бы вытянулся в рост, усох, почернел как старая деревянная жердь. Где он был? Где гулял все эти двас лишним месяца? И откуда у него на плече татуировка? Еще свежая, словно липкая от жирной мази.

Крис остановился и показал на нее:

— Видел? Сердце и стриж. Олдскул, парень. Еще хочу набить себе Санта Муэрте вот сюда, — он ткнул на левую лопатку.

— Зачем?

— Пойдем выпьем коки, парень. Я все расскажу.

Я взгромоздил Чака подмышку, и мы пошли к дороге, привычно текущей ливневым ручьем по обшитой торговцами набережной. Крис улыбался, но был молчалив.

Мы сели в открытом баре. Чак забился под стул и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Такой обычно общительный и задиристый на пляже, здесь он поджал хвост. Я поглаживал его легонько, пока Крис собирался с силами для разговора.

— Все, как ты говорил, парень, — вздохнул он. — Гребаная любовь. Гребаный потрясный секс. Я даже делал ей это, и ей нравилось. Мне нравилось. Прикинь? Мне нравилось, Джей.

— Где она сейчас? — помолчав, спросил я.

— В Мексике. Я собираюсь ехать туда. Слышишь, романтик? Я собираюсь туда ехать. Гребаное дерьмо… Я собираюсь туда ехать.

Они познакомились на серферском пляже, там, где и мы встретились с Крисом в середине июля. Утром следующего дня у нее был паром на другой остров. Она была новичком и хотела уйти в более спокойную волну. Крис, забыв обо всем на свете, подрядился сопровождать ее.

— Гребаные споты. Ты знаешь, какие споты там, на этом острове? Как ванильное молоко. Веселее в каком-нибудь детском бассейне развлекаться. Но это был рай, парень, — Крис близко нагнулся ко мне, прошептав: — Это был рай.