Я долго думал и решал, стоит ли мне публиковать эту книгу. Она слишком личная и слишком значимая для меня. Она ознаменовала собой переходную черту, когда я полностью осознал себя писателем, и окончательно понял, с чем хочу связать свою жизнь. Это не значит, что в произведении описана моя частная жизнь, но совсем без частностей, конечно, не обошлось. Разумеется, в целом — это художественная, но для меня — особенная работа. В чём-то интимная. Но я знаю, как многим людям, мужчинам и женщинам, иногда просто необходимо прочесть ровно такое "ненаписанное письмо".

Приятного чтения,

Игорь.

Удивительное дело, дорогая Марта.

Мне не кажется, а точно так и есть. Здесь время имеет другую продолжительность. В минутах те же шестьдесят секунд, но каждая секунда длиннее примерно вдвое. Я не знаю, что именно воздействует на меня: воздух или местная пища, или молекулярный состав здешней воды, но наверняка понимаю, что моё перемещение в пространстве затронуло не только точку на карте, обозначающую меня, но то что мы привыкли осязать как ритм дня. Его не стало и вместе с тем появился новый. Он совсем не похож на тот, каким мы жили в нашей микроскопической квартирке с надтреснутым подоконником. На него было страшно поставить даже кактус, не то что усесться с кофе и книгой и смотреть в окно на глухой серый дождь. Поэтому мы садились за кухонный стол и в последнее время всё больше молчали. Я — о своём, ты — о своём.

Кстати, больше, чем по нашему молчанию, я скучаю по нашей кофеварке. Она осталась с тобой, как почти всё, что у нас было, осталась и, наверное, продолжает тебя радовать по утрам. А я купил себе турку и уже проклял всё на свете. Никаких особых умений эта медная жестянка не предполагала при покупке и досталась мне почти задарма на каком-то развале, собранном, нужно полагать, из ворованных туристических багажей или комиссионных вещей, которые сносят жалкие пьяницы. За такие деньги в ларьке возле бывшего нашим подъезда можно было бы купить коробок спичек, а я ухватил настоящую кофемашину бедуинского образца.

Готовлю я на газу на двухкомфорочной плитке. И после появления в моей жизни упомянутой турки цвет плиты начал меняться день ото дня. Поначалу я с этим боролся, пытаясь возвратить её в первоначальное состояние. А теперь плюнул и стараюсь долго не горевать, когда в очередной раз прозеваю момент вскипания. Прозевываю я регулярно. Эта ехидная тварь (я сейчас о турке) греется по часу и делает вид, что остается достаточно холодной, чтобы я ушёл в туалет или отвлёкся на книгу. Но как только я отворачиваю взгляд, она мгновенно закипает. Причём очень тихо, и подает сигналы бедствия лишь тогда, когда огненный кофе брызжет по конфорке, по стенам, по полу, а затем и по моим пальцам, когда я пытаюсь то ли спасти его, то ли обезвредить.

Это происходит почти каждое утро. Почти каждое утро я вспоминаю с благодарностью нашу кофеварку, и почти каждое утро эта благодарность немного сильнее, чем сутки назад. Когда-нибудь я поймаю себя на мысли, что то была не кофеварка, а божественный, сакральный дар, недостижимый в теперешней жизни. Так всегда происходит с прошлыми вещами и людьми, и вообще с прошлым, которое не можешь отпустить: постепенно начинаешь видеть его идеальным, чересчур прекрасным, таким, каким оно вовсе не было, но время и память сделали своё дело, довели до максимума сентиментальную горечь и поставили на пьедестал почета. А с учётом того, как много у меня здесь времени, как неторопливо оно течёт, я заново влюблюсь в тебя, дорогая Марта, и затоскую по нашей прошлой жизни гораздо быстрее, чем в краях, где мы когда-то жили с тобой.

Знаешь, теперь у меня полно новых привычек. Вопреки расхожему мнению, я не погряз окончательно в алкогольном забытье и пока не выплюнул лёгкие, хотя мне пришлось их порядочно прокоптить прежде, чем я принял решение, что с меня довольно. Я не стану хвастать тебе, дорогая Марта, что ни дня и ни часа я не поддавался соблазну и не отравлял своё тело и душу в отместку тебе и нашей погибшей любви. Точнее так: лишь благодаря тому, что любовь эта ещё отчасти жива, я нашёл в себе силы остановиться и не топить себя дальше в собственных рвотных массах.

Так уж получилось, что саморазложение и медленное падение на дно жизни в качестве лечебной процедуры от боли в душе изобрели задолго до моего рождения. Я всего лишь проверял лично, насколько действенен этот метод и насколько глубоко смогу пасть я до того, как снова захочу на поверхность.

Подсчитать точное время, угробленное в отупении и пьяном кошмаре, я не могу. Я не засекал его по часам, да и не могу сказать, что горю желанием знать точную цифру. Мне особенно не за что себя корить и потому не за чем искать повод. Что было, то было. Я так много раз раздевался перед тобой, что совсем позабыл стеснение и воздержанность. Воздержусь хотя бы сейчас от перечисления обличительных фактов, которые не делают мне чести, и скажу только, что всё моё имущество теперь помещается в один большой походный рюкзак, и там нет места сигаретам и вину.

Я приучил себя медитировать дважды в день и перед сном не вспоминать треугольный изгиб между твоих бёдер.

Последнее оказалось самым тяжёлым и самым эффективным для того, чтобы нормально засыпать. Именно по части сна я столкнулся с самыми серьёзными проблемами. Часто случалась бессонница, а когда удавалось ненадолго потерять сознание, тут же нападали видения и кошмары. Они били друг другу прямо в моей голове и беспрестанно мелькали — каждая наглее и грязнее предыдущей.

Но тут мне на помощь пришел Крис.

Помню, он сидел мокрый и довольный на песке, закиданном гнилыми водорослями и ветками. К ноге его была пристегнута доска для серфа, один край которой был здорово побит.

Крис посмотрел на меня буйными как море глазами и спросил:

— Как дела, парень?

— Спасибо, — сказал я. — Все замечательно. А как твои дела?

— Будут намного лучше, если у тебя окажутся с собой спички. Я не прочь раздавить косячок и готов с тобой поделиться.

Спички у меня имелись. Целых пять штук. А Крис убедил меня, что после его травы я усну как младенец.

И в тот вечер я впервые по-настоящему не думал о тебе, дорогая Марта, — ни целостной, ни по частям. Не вспоминал влажный запах твоей щели и солоноватый вкус сосков. Мы просто сидели с Крисом у костра, и он в жестах рассказывал мне, каким финтам научился сегодня. Я мял песчинки пальцами ног и тут же отпускал. Волна, огонь и голос Криса переплелись друг с другом и превратились в колыбельную. Мне было впервые хорошо и свободно вдалеке от тебя и без твоего присутствия.

С тех пор я часто встречаю Криса на побережье. Здесь рай для таких как он — молодых, белозубых, лохматых американцев, следящих за сводкой погоды пристальней, чем за политикой. Вообще хватает парней со всех частей света, но я всех зову американцами, потому что Крис — американец.

Он на своей доске рассекает волны как горячее лезвие сливочное масло. Я наблюдаю за ним с берега.

— Эй, парень, хватит глазеть! Полезай в воду! — снимая с уха кусок водоросли, кричит мне Крис.

Его большие исцарапанные мозолистые ноги, покрытые бурым загаром, спокойно ступают даже по острым камням.

Я положил под голову рюкзак и смотрел вдаль.

Минуту назад прошёл дождь, но я чувствовал его новое приближение. Живя в этой глуши, многому учишься поневоле: понимать людей без слов, понимать погоду без термометра. Смотреть на множество обнажённых женщин и не вожделеть их. Смотреть в их лица и не угадывать твоих черт. В сезон дождей с этим немного проще. На некоторых пляжах, таком, например, где я познакомился с Крисом, не осталось ни одного туриста. Только сорвиголовы на серфах и полупарализованные растафареане, которые держат тут множество кофеен и баров. Вечером их бизнес худо-бедно влачит существование, но днём им особенно нечем заняться, кроме курения марихуаны и созерцания моря на лежаках.