Ты умерла 24 декабря в 23:15 при родах, не дожив до Рождества всего 45 минут.

Если верить официальной статистике, при современных возможностях медицины вероятность такой смерти составляет менее одного процента: буквально 10-12 случаев на 100 тысяч родов. Однако риск существенно возрастает, если роды преждевременные: порядка 23-25%.

И как-то так вышло, Марта, что ты сумела вписаться сразу в обе несчастливые статистики.

С 28-ой недели беременности у врачей, которые тебя сопровождали, стали появляться в речи какие-то странные намеки и опасения, которые официально назывались «маловероятной возможностью без повода для паники». Да мы и не паниковали. Просто немного волновались. Ставили уколы, принимали таблетки, соблюдали диету.

На 30-ой неделе тебе запретили передвигаться дальше, чем до туалета и держать в руках что-то тяжелее пластикового стакана с водой. Все это выглядело удручающе, но в общем-то терпимо.

На 31-ой неделе случилось кровотечение.

У нас в квартире стояла елка, под которой зевал Чак. Он почему-то больше не хотел играться с огоньками и нападать на колючее чудовище. Он будто пытался ответить в своей собачьей голове на вопрос, который в это Рождество задавали себе многие люди. Но он не справлялся с задачей самостоятельно, оттого ждал, когда ему кто-нибудь растолкует.

И ждал долго. Весь сочельник и все Рождество. Я появился в не самом разговорчивом настроении. И иногда мы размещались под елкой вместе.

А спустя две недели здесь поселился новый человек — наш сын, Мартин.

И Чак бросил свой пост, чтобы обосноваться под его кроваткой.

Мартина выписали, когда он стал весить 2,2 килограмма. Его набор веса стабильно прогрессировал, но все равно он еще очень долго оставался самым маленьким младенцем из всех виденных мной.

Хотя я их немного видел. А на Мартина смотрел подолгу.

Стоя у его колыбели, часами укачивая на руках, напевая ему спутанные несвязные песенки собственного сочинения, я много думал о том, как удивительно и трагически мы с тобой оба, Марта, умудрились повторить судьбы наших родителей.

Что это? Карма? Родовое проклятие? Неудержимый крест для наших душ? Или просто жестокое стечение обстоятельств, которое мы были не в силах изменить, но хотя бы попытались?

Я запретил себе ругаться на то, что так долго был в разлуке с тобой. Что рассуждал о нашем расставании как о благе для обоих. Что много раз останавливал себя и запрещал вернуться. Что верил в такой финал и пытался его возвысить.

Я понимал, так или иначе, что должен был пройти этой дорогой, довериться солнцу, песку и шуму волн. Всем этим щербатым, загорелым людям. Всем этим вихрям одиночества и свободы. Должен был несколько раз довести себя до края и выгнуть за борт. Ведь Учитель может много часов говорить о боли из-за брошенного камня, но только влетев в этот камень лбом, ты проживаешь знание целиком за доли секунд.

И все же совесть неумолимо грызла меня в часы слабостей, когда я терял связь с реальностью и понимание, за что плачу настолько высокую цену. За что мне наградой послужила скорбь, и может ли она научить меня хоть чему-то.

Тогда я буквально ненавидел все, чем жил и чем руководствовался, ненавидел себя за мысли, почему ты не умерла раньше. И снова пытался найти хоть какое-то прощение в путанице бесконечных голосов, которые все как один выносили мне приговор на вечное страдание.

Я вновь и вновь обращался к тебе, Марта. И вновь ты ничего не могла мне ответить.

Но все же, когда у Мартина наконец прошли колики и отрыжки, когда мы с горем пополам пережили первые нечеловеческие оры по ночам из-за режущихся зубов, когда Мартин научился по-настоящему улыбаться, а во взгляде его проступила какая-то осмысленность, я вдруг понял, что ты, Марта, не ушла совсем бесследно. Потому что увидел, насколько Мартин похож на тебя. Ты жива. Ты жива еще в этой жизни. У нашей любви все же есть продолжение.

И теперь оно всецело в моих руках…

Сегодня утром я одной рукой отпихивал собаку, чтобы он не успел слопать детское пюре, от которого у него несварение, а другой пытался накормить Мартина картошкой из банки, но Мартин верещал на весь дом, будто бы его режут.

— Чакки, фу! Мартин, еще ложку. Одну ложку. Не капризничай!..

Раздался телефонный звонок. Я запихнул трубку между плечом и подбородком.

— Да, конечно, — не дослушав собеседника, выпалил я лишь бы быстрее отвязаться. — Вечером залью перепрошивку, и все заработает как положено. Мартин, сиди ровно! Это я не вам. Да, я напишу на почту. Хорошего дня.

Я бросил телефон на стол и продолжил кормление.

Няня должна была прибыть с минуты на минуту, но я спешил накормить сына как можно быстрее, потому что сегодня агентство прислало замену предыдущей сиделке. Я еще не знал, как Мартин отреагирует на нее.

Меня прервал новый звонок. На сей раз — в дверь.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

На пороге стояла молодая девушка. В пальто, в шляпке, в кремовых перчатках, которые она покорно сложила, обвив ручку дамской сумочки, и глядела на меня слегка удивленно. Впрочем, как и я на нее.

— Вы — пани Алисия?

— Да, пан Ривер.

Она зашла в квартиру и огляделась. Неспешно сняла верхнюю одежду. Я повесил на плечики ее пальто и шейный платок. Тут же прибежал Чак, который совсем не сдружился с предыдущей нянькой. Но новенькая, похоже, пришлась ему по вкусу. Он тут же полез обниматься к Алисии.

В неожиданности она отпрянула.

— Не пугайтесь. Он мирный.

— Я не боюсь собак, пан Ривер, — поборов первое смущение, сказала Алисия и принялась чесать моего уже здоровенного, упитанного кобеля за ухом.

— Идемте, — я провел ее в кухню. — Это Мартин.

Алисия подошла к ребенку и приветливо улыбнулась. Мартин издал неопределенный звук, который всегда издавал при виде незнакомых людей, но хотя бы не расплакался.

— А пани Ривер придет вечером? — спросила Алисия, по всей видимости, пытаясь отыскать в моем жилище хоть какие-то признаки женщины.

— Нет, она не придет. Давайте я вам покажу, где хранятся детские вещи.

Мы пошли в комнату, оставив Мартина издеваться над погремушкой, но от Чака отделаться не удалось. Он пошел с нами и по-хозяйски шнырял из угла в угол, демонстрируя свою территорию.

Я открыл комод, объяснил Алисии, в каких отсеках и что находится. Она слушала внимательно.

— Все понятно? — уточнил я.

— Да. Все понятно. Пан Ривер…

— Джет.

Алисия покраснела.

— Джет, — повторила она за мной неуверенно, — я просто хотела бы уточнить, в каком часу вы вернетесь.

— Часа через три.

— Хорошо.

— Вам еще что-то понадобится?

— Нет.

— Алисия, — стараясь говорить мягко, произнес я, — вы давно работаете в этой должности?

— Больше года.

— Правда? — я заглянул ей в глаза.

— Вы можете уточнить в агентстве. Вас что-то смущает?

— Меня ничего не смущает. Но меня заботит, кому я доверяю своего ребенка. Даже на три часа.

— Если пани Ривер не будет возражать, я успею приготовить к вашему возвращению ужин. Чтобы вы не сомневались в моей квалификации.

Я помолчал.

— Делайте, что хотите, — наконец отозвался я. — Главное, чтобы с Мартином все было в порядке.

Я поразмыслил, сказать ли ей напрямую о составе моей семьи, но пришел к выводу, что это ни к чему.

Я попрощался с Алисией, поцеловал Мартина, забрал Чака и ушел.

Очутившись на улице, я с блаженством и непередаваемой радостью закурил. Да, я знаю, Марта, что тебе не нравилась эта моя привычка. Мне самому не по душе довольно многое из того, что мне приходилось творить по собственной воле или ввиду обстоятельств. Но в данный момент я позволил себе считать, что совершаю наименьшее из зол, к которым был предрасположен.

Знаешь, хлопоты по взращиванию маленького человека — это особенная форма удовольствия, граничащего с мазохизмом. Я никогда не предполагал раньше, через что проходит тот, кто еще совсем недавно воспринимал себя как центр вселенной. Можно считать, что дети — это своего рода вакцина для искоренения эгоизма. Я понял, чего на самом деле боялся, когда ты прежде заводила разговоры о потомстве. Не нехватки денег, жилищных метров и отсутствия секса. Конечно, всего этого мне порой не доставало сейчас, врать не буду. Но истинный страх скрывался с том, что я боялся больше не принадлежать себе.