— Ну, ну, куда лезешь, — сказал он и не засмеялся, а словно закудахтал. — Сколько добра у нас упер, можешь разок и слюнки поглотать. Вот вспомнишь, где наши денежки схоронил — тогда милости просим в компанию. Мы люди не злопамятные, мстить не станем. Только наше назад положь.

— А то и из задницы вытащим, — самодовольно пригрозил Трезвенник.

Весельчак начал нервничать. По его мнению, Хэннинена наказали уже достаточно. Вдруг этот чертов сын возьмет да и расскажет ленсману?[10] Тогда всем, кроме Трезвенника, тюрьмы не миновать. И выпустят из нее не скоро. Выйдешь — родных мест не узнаешь, новый лес успеет вырасти. А может, все-таки не скажет? Он столько денег да самогону припрятал, что ему теперь долго и делать ничего не надо — лежи да плюй в потолок.

Обидно. Из нашего леса, в нашем котле, на наших дровах и в нашем лесу. Этот негодяй распродал самогон, сваренный из нашей крови, нашей собственности, нашего капитала — и спрятал наши денежки. А теперь знай себе посмеивается. Только вдруг он все-таки расскажет? Милое дело — свобода, особенно в такие хорошие годы. Упустишь их — когда еще насладишься плодами своих трудов? Теперь не время в тюрьме сидеть, жизнь-то коротка, и минуту жалко потерять. И так смерть подстерегает, не говоря уже о социализме. Голытьба чувствует свою силу. Близится час тружеников, красные, того и гляди, восстанут.

— Пошли, — сказал Весельчак и еще раз пустил бутылку по кругу.

— Что ты из нашей кучи навоз продавал — мы простим, — решил Забавник с горечью. — Мы и то простим, что ты летом на нашем берегу круглые да гладкие булыжники собирал, которых нигде больше не найдешь, и загонял их потом дачникам для каменок в саунах. И что своих щенят на нашей таратайке с резиновыми шинами в школу и из школы возил — тоже простим. А вот что столько денежек за самогон прикарманил и остатки самогона — этого не простим. Нет, не простим. Ты чего же — совсем совесть потерял? Не умеешь чужое добро от своего отличить? А мы на тебя еще надеялись. Черт побери, вот ведь ворюга попался. Разбойник. Нашего парня наследство спер.

Сидящий на корточках Трезвенник поднял голову. Глаза у него помутнели, с нижней губы стекала вязкая слюна. Он был готов.

— Пихни его в воду, — едва ворочая языком, посоветовал он отцу.

Тот хотел плюнуть в арендатора, но плевок попал в воду. К глазам Забавника подступили слезы обиды, рот свело на сторону, он едва не расплакался. В нем были оскорблены лучшие чувства всей святой троицы с Кривого озера: честь, порядочность, доверчивость. Ведь они заключили сделку с этим бандитом и ударили по рукам. Для этакого подонка ничего святого нет.

Забавник швырнул палку в реку и поднял бутылку.

— Глянь-ка вот, — сказал он Хэннинену, — глянь-ка, как я выпью из этой бутылки доброго самогону. Глянь.

Послышалось долгое бульканье. Обида почти прошла, но в хмельной голове закопошилась тревога — к чему приведет судебное разбирательство? Когда пить больше было невмочь, Забавник встряхнул бутылку и посмотрел на свет, сколько в ней осталось.

— А теперь, — сказал он, — ползи оттудова, из воды, и оближи этот камень, согреешься.

С этими словами он присел, взмахнул бутылкой и брякнул ее о камень. Остатки самогона и осколки стекла брызнули во все стороны. В воздухе пахнуло дурманным запахом сваренного в лесу зелья.

На дороге стояла повозка с колесами на резиновых шинах. Весельчак взгромоздился на нее и взялся за вожжи. Забавник схватил за шиворот совсем сомлевшего Трезвенника, рывком поставил его на ноги и быстро потащил к повозке. Оба сходу бухнулись в нее. Лошадь сочла, что воз слажен, и резво побежала. Шины подпрыгивали на корнях, и голова Трезвенника колотилась по дощатому дну телеги. В этот день парень вдосталь насладился своей долей наследства и уже не печалился о том, что ее немного поубавили.

Весельчак и Забавник не оглядывались. Обоих все сильнее грызло беспокойство: как поступит арендатор? Они чувствовали себя не просто связанными с ним одной веревочкой. Им казалось, что они вместе с Хэнниненом стоят по горло в зловонной жиже. Им чудилась тюрьма, ее гостеприимно распахнутые двери, мерещились запоры, которые отомкнутся для них гораздо позднее, чем для Хэннинена, ведь он-то в конце-концов только исполнитель.

Осеннее воскресное утро быстро набирало силу. Издалека донесся гул церковных колоколов, и на проселках появились угрюмые со вчерашнего перепоя хуторяне. Они направлялись в господний храм замаливать грехи. Жены, поджав губы, сопровождали их.

Говорят, человек предполагает, а бог располагает, но святой троице, направляющейся в Сосновый залив, казалось, что нынче располагает не бог Саваоф — защитник земель, лесов, скота, батраков и всего прочего, а разбойник Хэннинен, пути которого неисповедимы.

Надо же было так оплошать — дело ему доверить! Да еще сдать жилье в аренду!

Хэннинен выбрался на берег. Лицо у него посипело, зубы стучали. Он прижался спиной к скале и, работая локтями, вытолкнул палку. Потом нащупал пальцами на дорого осколок бутылки и стал пилить веревку. Она была бумажная и быстро порвалась.

Хэннинен снял резиновые сапоги и начал прыгать, чтобы согреться. Время от времени он растирал себе те места, которые совсем потеряли чувствительность. Бегая, он сначала выбрасывал ноги как журавль, но понемногу суставы стали сгибаться. Туман рассеялся, солнце осветило воду, ниже порога она клокотала и пенилась. Иней на траве растаял.

С озера донесся ровный треск. Из-за Пасторского острова показалась целая флотилия моторок. Это рыбаки направлялись тянуть сети.

Хэннинен схватил сапоги и шмыгнул в расщелину скалы. Не было никакой охоты объяснять, что́ он, избитый и мокрый до нитки, делает тут, под скалой, когда ему полагается вместе с рыбаками искать тоню с ряпушкой, а потом ногами толкать невод к берегу. Жалко, хороший случай пропадает. Рыбакам можно было запросто сбыть несколько бутылок сивухи.

Расщелина, поросшая мхом, полого поднималась на взгорье. Укрывшись от ветра, Хэннинен расстегнул штаны и вытащил из-за пояса продолговатый сверток в промасленной тряпке. Осторожно разворачивая тряпицу, он увидел толстую пачку денег. Не пострадали! Вода только чуть тронула края.

Морщинистая обезьянья физиономия Хэннинена растянулась в улыбке. Старшая дочка живет в Куопио, ходит в торговую школу и хорошо учится. Тут хватит за два года на ее стол и жилье.

Хэннинен потрогал заплывший глаз. Ну и избили, сволочи. Но денежки-то у него, вот они на ладони, между большим и указательным пальцами. Сделка с хозяевами оказалась стоящей. И придется им примириться с потерей. Не захотят же они в тюрьму садиться. Да и его, конечно, тоже туда не тянет.

Несмотря на холод, щеки у Хэннинена горели. Только не в тюрьму, боже упаси. Этого нельзя допустить из-за детей. Им ученье дается, надо их выучить. Деньги он решил раздобыть хоть из-под земли.

Порог шумел, рыбаки перекликались. На скалистом мысу дымились костры. Значит, ряпушка уже двинулась, скоро принесут, будут варить уху.

Хэннинен тщательно завернул деньги в промасленную тряпицу и пристегнул пакет к штанам.

— Интересы нации требуют… — вспомнил он газетные призывы и издал странные звуки, отдаленно напоминающие смех. — Невыплаченный заработок, — сказал он, хитро подмигнув своей тени, которая, прячась от солнечного света, казалось, укоризненно покачивается на мшистом камне. — Получка за семь годков. Это сколько же будет, если прибавить к ней оплату за ту паскудную работу, которую приходилось делать здесь?

Хэннинен шел по краю прибрежного утеса и глядел вниз на клокочущую воду. Если тут оступишься… Скалу избороздили тонкие линии, будто нанесенные ножом. Они змеились так и этак, некоторые вдруг обрывались, иные соединялись с другими и становились похожими на колею. Она виляла туда-сюда, то угрожающе близко подбегая к краю обрыва, то круто сворачивая к лесу, а иногда и совсем пропадая — тогда приходилось опускаться на колени, чтобы разглядеть, куда она делась.