Начальник станции подошел к столу, заглянул в коробку. Она была почти пуста, и только в левом углу стоял предмет, завернутый в золотистую бумагу. Начальник станции вытащил сверток, подержал в руках, отогнул сверху бумагу, понюхал и глубоко вдохнул. «Коньяк, — сказал он, — коньяк» — и прошел прямиком через столовую в свой кабинет, открыл дверцу секретера, отворил ключом шкафчик в задней стенке секретера, поместил туда коньяк в золотистой обертке, постоял и с минуту смотрел на него, прежде чем закрыть шкафчик, потом повернул ключ, положил ключ в один из маленьких выдвижных ящиков с другой стороны секретера. «В третий сверху», — пробормотал он про себя, положив сверху на ключ какие-то квитанции, чтобы никому не вздумалось его там искать. После этого он вернулся в столовую.

— Господи боже, — шепотом говорила сестра, — куда я все это дену, как я приготовлю этот окорок? Ведь Лийна знает, что у нас есть из продуктов, сколько сала нам удалось припасти к рождеству.

— Это наше дело, — ответил начальник станции.

…И вот как все вышло: Лийну решили отправить на рождество домой. Девушка, веселая как птичка, купив матери в подарок сковороду, рано утром в половине пятого собралась на поезд. Стараясь не греметь, она стала спускаться с вещами по лестнице, споткнулась на верхней ступеньке, полетела вниз с сумками и пакетами и грохнулась посреди прихожей. Она лежала на полу и кричала как свинья, которую волокут на убой, — начальнику станции не понравилось это сравнение, но когда сестра описала, как все произошло, он его одобрил. Край сковородки разбил девушке руку — перелом, утром спозаранку в больницу, на руку наложили лубок, тем и закончился рождественский полет Лийны.

То утро запомнилось начальнику станции: бледное туманное утро в канун рождества, девушка стоит в окне столовой, смотрит сквозь проступающие в тумане ветви деревьев на поезд, который, пыхтя и посвистывая, тихо покатил со станции на запад, в ту сторону, куда и Лийне надо было бы ехать домой. Начальник станции подошел к ней, постоял рядом, положил руку на плечо девушки, сказал, что в жизни случаются неожиданности, зачастую весьма неприятные. Девушка плакала, слезы текли у нее по щекам, и начальник станции достал из кармана чистый, аккуратно сложенный льняной носовой платок и утер им слезы Лийны. «Излишняя фамильярность», — подумал он потом, но ему было жаль девушку.

— Вышло даже как-то хорошо, — сказала сестра чуть стыдливо.

Хорошо, что сломалась рука, уж коли девушке пришлось остаться. Она почти не могла помогать по хозяйству и была так удручена своим горем, что наверняка не заметила бы, если бы даже ей подали отравленных крыс. Сестра приготовила окорок. Ели, пили кофе, пропустили по глоточку хорошего коньяку, попробовали шоколадных конфет. Лийна тоже сидела за столом. Кофе и конфеты обрадовали девушку, она была лет двадцати, еще по-детски наивна, приехала из деревни. И когда начальник станции налил в рюмку капельку коньяка, протянул девушке и выпил с ней вместе, пожелав доброго рождества, то девушка оживилась, забыла про горести, и хотя коньяк был дорогим и ценным напитком, он подлил ей еще и заметил, как красиво порозовели девичьи щеки, светлые пряди витками закручивались на щеках, сломанная рука в повязке как крыло рождественского ангела — но, правда, с другой стороны.

Сам он сегодня днем в страшной спешке (как на пожаре) сходил и купил для хозяйки ресторана рождественский цветок, белую, выращенную в горшке сирень; он отнес ее к дверям госпожи, вздохнул от облегчения, услыхав, что госпожи нет дома, она уехала в свое поместье встречать рождество, пожелал прислуге счастливого рождества, пришел домой с легким сердцем, в праздничном настроении.

Дойдя в своих мыслях до этого места, он поставил пустую рюмку на секретер, пересек кабинет, под развесистой пальмой прошел в столовую, сел на свое место, вытащил салфетку из колечка, взмахом руки развернул ее, один уголок подсунул под жилет. Сестра пришла с кухни. Было просто непостижимо, как хорошо эта женщина знала его привычки, как вовремя умела подать еду. Вот и сейчас, такой нежный деликатес, как суфле, был в руках сестры румяным, пышным и красивым. Он смотрел на суфле, и возбужденный коньяком аппетит разыгрался от душистого запаха еще больше. Сестра поставила блюдо на стол рядом с начальником станции, протянула ложку, начальник станции взял ложку, подержал ее несколько секунд в воздухе над золотистой корочкой в знак уважения и признания кулинарного искусства сестры, потом погрузил ложку в мягкое содержимое, положил на тарелку, приятный запах усилился, горячий пар поднялся в воздух, начальник станции взял еще вторую и третью ложку, предложил сестре.

— Ты догадываешься, о чем сейчас говорят в городе? — Сестра посмотрела на брата через стол.

— Нет, конечно. — Начальник станции попробовал суфле, оно так и таяло во рту.

— Все говорят, что у госпожи ребенок в Швеции.

— Ребенок! — Начальник станции никогда ничего не слышал про ребенка. Госпожа была когда-то замужем и развелась. В связи с тем браком про ребенка не упоминали. Он сказал это сестре и продолжал есть.

— Но госпожа была замужем еще до того брака, — продолжала сестра. — За изысканным, красивым мужчиной, говорят, он был похож на Тирона Пауэра.

— А это кто — Тирон Пауэр?

— Не знаешь! А я знаю. Так вот, тот ее муж был во время освободительной войны[6] настоящим героем, неделями работал в подвале, в штабе у красных и потом почти совсем потерял зрение.

— И какой дьявол тебе только рассказывает все эти истории? — рассердился начальник станции. Опять был испорчен такой изысканный обед, и опять какой-то человек, кто-то похожий на Тирона Пауэра, герой, потерявший зрение.

Омерзительно! Он опустил вилку на тарелку, встал из-за стола, прошелся, отвратительное чувство, словно тошнота. Он присел к столу, взял в рот кусочек суфле, проглотил, подумал обо всех тех мужчинах, которые крутились вокруг хозяйки ресторана, которые бросили ее или которых она выгнала — откуда ему это знать? Этот Ловенталь — ничтожество, тот плюгавый офицеришка — тоже ничтожество, а Пауэр? Преувеличенные россказни, именно так и рождаются истории. Он посмотрел на сестру и сказал, что тот ребенок — если он вообще существует — должен быть взрослым человеком. Если правда, что его отец сидел в подвале штаба у пуникки[7], то сыну должно быть где-то под тридцать.

— Неужели у тебя нет чувства времени? — спросил он сердито. — Если у тех других дам нет, то у тебя-то должно быть.

— Но этот сын в Швеции, он вовсе не от того красивого, ослепшего человека. Этот ребенок родился… Ты, конечно, не поверишь… И почему-то сердишься… Но этот ребенок родился в Швеции во время войны.

— Неужели все женщины в нашем городе потеряли рассудок! — начальник станции вдруг заметил, что кричит, и сделал паузу, чтобы сдержаться. — Я видел эту женщину каждый день, во всяком случае достаточно часто, и не такой уж я идиот, не такой несведущий, не такой дряхлый, чтобы не заметить, если женщина… хм… находится в интересном положении.

— А я думаю, что это правда, — проговорила сестра и посмотрела в глаза начальнику станции. — Они говорят, что именно из-за этого тот мужчина, которого ты всегда называешь плюгавым офицеришкой, — просто ужасно, когда ты употребляешь такие слова! — что именно поэтому он и ушел от нее.

— Оставил беременную женщину? Значит, не напрасно я называл его плюгавым офицеришкой. Забулдыга!

— Ну как ты не понимаешь? Тот ребенок был не от офицера. Он был от…

— Хватит! Молчи! Может, они знают, чей был тот ребенок? Какие невоспитанные, жестокие люди. Не думают, что говорят. Я не понимаю, как ты можешь слушать их басни, почему ты не уйдешь, когда начинаются сплетни?

— Да ты не принимай все так близко к сердцу… Если сказать правду, то они подозревают, что это ребенок одного министра, ты же знаешь… Одного из тех, кто постоянно бывал у госпожи и в городе, и в поместье.