— Ты просто увязла по горло в наших городских сплетнях, — сказал он.

Сестра ела. Молча подала ему хлеб, подвинула тарелку с сыром. Начальник станции брал все, что предлагалось, машинально жевал, избегая разговора, чтобы не вызвать сестру на новые разоблачения.

— Если хочешь знать конец этой истории… — продолжила она.

— Не хочу. — Начальник станции постучал по столу ручкой ножа. — Поверь мне, не хочу.

— Ну ты прямо как Каспер, — засмеялась сестра, поставила на стол тарелки и отдала их прислуге, вызванной звонком, подала десертные тарелки для киселя и придвинула чашу с киселем к тарелке начальника станции. — Разве ты не помнишь того Каспера из нашего детства, который ничему не желал учиться?

— Это разные вещи. Я не хочу слушать сплетни.

— Но как же ты не понимаешь! Из них складывается информация. Из них я узнаю про все дела в нашем городе.

— Тоже мне дела! Как это скверно.

— Не скажи. Если бы я начала избирательно делить все слухи — это возьму, а это отброшу, то я не знала бы ничего.

Начальник станции вздохнул.

— Колено-то, говорят, начало поправляться после операции, сделанной доктором, и sofööri стал опять вроде как пригоден к военной службе, и тогда ему снова что-то зашили в колено, понимаешь? Разве это не ужасно? Одни умирают на фронте, а этот ходит с негнущимся коленом и наслаждается… наслаждается, я говорю, иного слова про его жизнь я не нахожу.

Рассказы сестры пронеслись в мыслях начальника станции, когда теперь шофер остановился перед ним, словно собираясь продолжить разговор, начальник станции хотел пройти мимо, но решил, что будет невежливо просто так взять и обойти стоящего перед тобой человека.

— Прекрасный вечер. — Начальник станции оперся о трость с серебряным набалдашником, поднял голову — почки на больших кленах готовы были вот-вот раскрыться.

— Да, хорошо. — Мужчина курил. Взгляд его проследовал за взглядом начальника станции. — Красивые деревья здесь в саду перед вашей квартирой.

— Это истинное счастье, что есть такой двор. В наши времена не успеваешь и отпуск взять, так хоть сядешь в беседку и представляешь, что ты на отдыхе.

— Но воды здесь нет.

— Нет. Воды нет, а на городскую набережную я редко выбираюсь.

— Я слышал, начальник станции любит парусный спорт.

— Да, верно. У меня есть лодка в районе Порвоо. Раньше — я имею в виду до этих войн, — я проводил отпуск на море, в Кауниссаари, в Суурсаари, там я жил на полном пансионе у одного знакомого.

— Хорошее было время. — Собеседник стряхнул пепел с сигареты. — Я родом не из этих мест, я из Коккола, с побережья. У нас там попросторнее, чем тут у вас.

— Вот что, из Коккола! Там у меня жил двоюродный брат, морской капитан Карлберг, может, слышали такое имя?

— Ну как же, Калле Карлберг. Мальчишкой я был у него на корабле юнгой.

— Ах так! — Начальнику станции показалось неудобным, что человек, которого все осуждали, служил юнгой у Калле. Хотя с тех пор прошло много лет.

— С той поры много воды утекло, — sofööri как бы продолжил его мысль, — последний раз я встретил Калле в тридцать седьмом году в Хельсинки. Сильно он постарел.

К тридцать седьмому году Калле уже пролежал три года в сырой земле. Начальник станции чуть было не сказал об этом, но решил, что не стоит.

— Очень плох был Калле в тридцать седьмом году, очень плох, — не удержался начальник станции. Собеседник взглянул на него исподлобья.

— Народ нынче много ездит, — продолжил он разговор.

— Да, ездит.

— Катаются туда и сюда, сначала приезжают, потом недолго думая уезжают, потом обратно едут. А у Гансов впереди тяжелые времена.

— Да, похоже на то.

— Точно, точно. Не успевают увозить своих прочь так быстро, как хотелось бы. Госпожа была у них переводчицей, она говорит по-немецки как лошадь — так и чешет!

— Вот что!

Начальник станции обиделся. Как лошадь! Он переставил свою трость, сделал шаг в сторону, мужчина тоже шевельнулся и тоже шагнул в сторону. Девушка в киоске за стеклом поклонилась. Начальник станции официально поздоровался с ней, уборщица прошла мимо, она тоже поклонилась, старая женщина; начальник станции не сразу ее заметил, остановился, оглянулся и поздоровался. Нельзя не замечать людей, особенно подчиненных или находящихся в более низком положении, это вызывает у них неприязнь, порождает ненужные разговоры.

— Домой идете?

Sofööri сплюнул, бросил окурок на дорогу, начальника станции разбирало зло, он терпеть не мог мусора на мостовой и на платформе. Раньше на станции была девушка с совком, которая ходила и подбирала мусор, теперь времена другие, в последние годы приходится привыкать ко всему. Вся станция была как сплошной мусорный ящик. Приходили поезда с эвакуированными, прибывали воинские составы, приезжали люди, располагались по углам зала ожидания и в ресторане. У них с собой были бумажные мешки и узлы, вещи, завернутые в газету, и без лишних угрызений совести все бумажки, мусор, пустые пачки от сигарет, детские какашки они оставляли тут же.

Жалко было смотреть на этих людей, конечно жалко, но разве несчастье означало, что надо было стать совершенно безвольным, так опуститься — ведь это только удваивало несчастье, делало человека равнодушным ко всему. И коль уж они остались в живых, то при такой ситуации человек должен быть смелым, стать как бы выше самого себя, радоваться свободе, радоваться весне посреди всей убогости, заботиться о себе, поднимать свое самосознание. Начальник и сам нуждался в этом — поднять чувство собственного достоинства! Перед ним стояли вопросы, за которые он был в ответе — во всяком случае в какой-то мере, но у него не хватало смелости взяться за них. Стыдно сказать, но он не решался.

«Ты слишком деликатный человек», — не раз говорила ему сестра. Он отрицал это, он знал, что на службе он строг, точен, от подчиненных он требовал исполнительности, как и следовало, если хочешь быть примерным начальником. И вот наступило такое время, которого человек, собственно говоря, должен бы бояться всю жизнь, но которого нельзя предположить сегодня или допустить в будущем. Теперь такое время настало, но станция выдержала. Поезда приходили и уходили когда и как вздумается, случались замены, заторы, составы передвигались с одних путей на другие, по линии шла ошибочная информация, часто противоречивая, но на его участке пути, на его пристанционной территории пока еще было хорошо.

Зато сам он почти не бывал дома, частенько даже не ночевал. Давно уже позабыто нормальное служебное время, и если он ночью спал и в эти часы что-нибудь случалось, то он был за это в ответе. Иногда он посреди ночи вскакивал с постели, ему чудились столкнувшиеся поезда, он слышал грохот, видел людей, вылетающих из вагонов как тряпичные куклы, во сне он ползком обшаривал свой участок пути, ища на рельсовых стыках бомбы, мины, — господи, он знал про все это! — и он выстоял. В сущности — и он однажды мысленно сказал это самому себе — в нем выросла какая-то новая сила, он как бы вступил в новое измерение, о существовании которого раньше не подозревал. И вот теперь эта возня с привокзальным рестораном поколебала равновесие, столкнулась с новой народившейся силой, той самой, которая так нужна была ему в нынешние времена.

Прогуливаясь, начальник станции и sofööri дошли до калитки перед служебной квартирой начальника станции. Он остановился, sofööri тоже. «Неужели он думает, несчастный, что я приглашу его к себе, этого sofööri, про истинные занятия которого я ничего не знаю и который выглядит таким простолюдином, несмотря на свою приставку „фон“»? Начальник станции посмотрел на стену дома, белевшую сквозь ветки лиственницы. 13 окне столовой стояла сестра, и, конечно, в накрахмаленном белом переднике. «И зачем только она так вырядилась? Если она еще откроет окно и что-нибудь крикнет, как она иногда делает, я удушу ее собственными руками».

Но сестра ничего не крикнула и отошла от окна, начальник станции козырнул, открыл калитку и зашагал по песчаной дорожке к парадной двери. Садовые скамейки были вычищены, листья собраны в кучи, это было удивительно в наши-то времена, при дикой нехватке рабочей силы, но начальник станции знал, что это дело добрых рук Саволайнена. Старенький, дряхлый станционный служащий, который раньше стоял в дверях зала ожидания и проверял у пассажиров билеты на платформу (теперь этих билетов уже никто не спрашивал), так вот, этот человек считал для себя делом чести содержать в порядке дорожки и газоны: длинная дорожка рядом с вокзалом, газон перед окнами столовой и овальный газон с северной стороны. Сестра любила старика и приглашала его в кухню на чашечку кофе-суррогата всякий раз, когда он работал в саду.