— Сказано нет, значит, нет, — крикнула она с раздражением.

Продавец смутился и отошел в сторону. Каарине стало стыдно. Со дна кармана она выскребла остатки денег: бумажка в пять марок и несколько монет — сумма совсем небольшая. До зарплаты еще полторы недели, придется опять идти в долговую кассу, чтобы дожить до получки. «Наверное, все-таки надо было купить, — с сожалением подумала она, — ведь у тех, кто получает мало, профвзносы собирают в первую очередь; у многих денег не больше; да, видно, не достает ей чувства коллективной ответственности». Она горько усмехнулась. Новые туфли во всяком случае покупать не следовало. Правда, другого выхода тоже не было: у старых оторвалась подошва, и сапожник не соглашался их чинить. Вот теперь и следи за тем, чтобы не промочить новые.

Размышления о деньгах всегда так неприятны, но если денег не хватает, приходится думать о них постоянно. «Никак не привыкну к положению малоимущей», — подумала она. И почувствовала горькую жалость к самой себе. Если цены будут повышаться так же быстро, — а что, собственно, может приостановить их рост? — то придется скоро отказывать ребятам в мороженом и даже в бутербродах с сыром по выходным дням. Ничего не поделаешь, бедняк всегда бедняк! Не утешало и то, что такие заботы тревожат не ее одну, а еще очень многих. Но работу на дом она брать не будет — это она решила твердо. Из-за детей. Какая «роскошь», двое детей, — вздохнула она.

В соседнем ряду стояла большая группа студентов. Синие рубашки, белые форменные фуражки, красные гвоздики в петлицах и красные флаги, целое море флагов, Каарине сделалось грустно. Она подумала: а где сейчас ее фуражка? Гниет себе, наверное, где-то в речном иле, так и не доплыв до моря.

То был ее первый Первомай. Они собрались в ресторане на верхнем этаже Рабочего дома, за праздничным столом, в компании студентов социал-демократов. Подвыпивший Илкка гремел вовсю: его голос был слышен даже тогда, когда пели хором. Он постоянно фальшивил, но никому не было до этого дела. Когда ресторан закрылся, все вместе отправились в центр. У моста Таммеркоски остановились. На одном конце его пылало пламя: жгли студенческие фуражки. Она вытащила из сумки и свою. Жаль было, но как в том признаться? Восемь нелегких лет ушло у нее на получение этой фуражки. Теперь предстояло от нее избавиться, ведь фуражку эту придумали люди состоятельные, как знак классового различия между людьми образованными и неученым тружеником. В ней целый экзамен на аттестат зрелости, показатель превосходства буржуазной мелюзги. И вот теперь от каждого требовалось принести что-то на алтарь революции. Она написала на влажной от пота ленточке: «Истинные надежды отечества связаны с пролетариатом». Затем бросила фуражку через парапет: та беззвучно упала в темную спокойную воду.

Хотя это и не был, по сути дела, первый ее Первомай, не майский праздник вовсе, лишь безуспешная попытка сперва пристроиться к демонстрации коммунистов с их громкоголосым пением для поддержания духа, а потом, по прибытии на место — галопом через весь город на стадион, где праздник отмечала твоя партия и где выступал секретарь партии. О чем это он тогда говорил?

Домой они ни к кому не заходили, не хотелось быть там, где живут, либо идти туда, где все двери открыты. В конце концов расположились в комнате общежития вокруг огромной огненно-красной канистры с брагой; сотни наклеек социал-демократической партии тускнели на канистре по мере ее опорожнения, и пока сидели, кто-то вслух произнес то, о чем каждый думал про себя: так дальше продолжаться не может, горечь разочарования становится все более явственной, новая теория для социал-демократии подобна детской мечте, у которой время отняло крылья и которую оно одолело. Социал-демократия перестала быть идеей, теперь это ясно, идею в ней поддерживает собственная безыдейность, неисправимая последовательность беспринципности и отсутствия цели.

Каарина испугалась, заметив, что сына нет рядом. Оглянулась вокруг, увидела нескольких ребятишек в пионерской форме, но Самппы среди них не было. Отправиться на поиски невозможно: с дочкиной коляской через толпу не протиснуться, да и здесь ее не бросишь. Оставалось только надеяться, что мальчик придет вместе с колоннами на Сенатскую площадь, а там объявить о нем в громкоговоритель. Но едва шеренги двинулись с места, как послышался радостный крик Самппы:

— Мама, вот этот товарищ купил мне гостинцы!

У мальчика был большой воздушный шар красного цвета, в руках — мороженое.

— Это он купил, — повторял Самппа, таща за руку пожилого мужчину.

Они встали рядом. Каарина не знала этого человека, — видимо, какой-то знакомый Самппы. Он находил их повсеместно: этажом ниже жил пастор, привозивший ему с дачи полные сумки яблок; старушка, что жила на третьем, часто звала его со двора, чтобы угостить чашечкой какао; майор на самом верху давал поиграть стреляными патронами, а настроенный крайне право торговец грампластинками из дворовой пристройки набивал ему карманы фотографиями орла и ненужными конвертами для пластинок.

«Надо поблагодарить», — подумала Каарина, ощущая неловкость. — Спасибо вам.

— За что? — спросил мужчина.

— Ну, за гостинцы.

— Должен же у парня быть майский шарик, я бы и дочке купил, если бы знал раньше, что она у вас есть.

— А все потому, что у тебя нет денег, — осуждающе произнес Самппа. — Я ведь слышал, как ты говорила, что нету.

Каарина сердито взглянула на Самппу. Разговор приобретал нежелательный оборот. Поди знай, какими средствами обладает незнакомец.

Тот хрипло рассмеялся и пошел в ногу с демонстрантами.

— Нам повезло, — сказал он, — мы идем за оркестром. Как здорово шагать под музыку!

Его голова поднималась и опускалась в такт музыке, а рот расплывался в широкой улыбке. Ему вдруг стало хорошо на душе. Люди сегодня маршируют повсюду, в открытую или тайно, но обязательно развернутым строем. Поезжай куда угодно, в город или маленькую деревеньку, и везде будут товарищи, словно добрые знакомые. Он исподтишка потрепал Самппу по голове.

Тут они повернули в направлении Кайсаниеми. С тротуара выбежала молодая пара. Они встали в строй впереди Каарины, обнялись и потихоньку двинулись со всеми. Каарине пришлось податься немного назад. Она смотрела на свободно развевающиеся волосы девушки, на пальто, полощущееся, словно парус. Вскоре парень замедлил шаг и наклонился, чтобы поцеловать свою спутницу. Они были счастливы, ох, как счастливы! Друг другом и Первомаем, и тем, что вместе были частицей происходящего.

Каарина почувствовала, как внутри у нее холодеет. Илкка никогда, даже в лучшие времена, не стал бы целоваться на майской демонстрации.

Девушка просияла и запрыгала на одной ножке. Потом оба повернулись к Каарине, нарушив строй.

— Извините, — сказала Каарина, — не могли бы вы шагать в ногу, а то мне не удержать коляску.

Парень и девушка удивленно посмотрели на нее, затем отошли в сторону и постепенно отстали. Каарина взглянула на старика. Его лицо казалось бесстрастным, но, может, он заметил ее раздражение? Каарина сделала это намеренно. Не то чтобы с желанием, но все же намеренно. Зачем? Она попыталась разобраться в своих мыслях. Прилив противоречивых чувств так захватил ее, что на глаза навернулись слезы. Возможно ли это? Ведь с той поры прошло уже много времени. И не было в том ничего особенного: их брак, которому суждено было кончиться разводом, обычная история, скорее правило, чем исключение. Она сама пожелала развода. Чего же тут унизительного? То, что Илкка скрылся в Швеции, оставив ее одну с двумя детьми? Или то, что она согласилась на опись имущества, чтобы получать жалкие алименты, которые к тому времени уже успела поглотить инфляция?

Она посмотрела на идущего рядом Самппу и вздрогнула: мальчик был точной копией Илкки, только волосы немного темнее. Та же угловатая походка, сутулые плечи, вытянутая вперед голова. Ее охватило отвращение. Следом поднялось чувство вины. Она была несправедлива: что Самппа мог поделать с собственной наследственностью?