Вот какая теперь жизнь.

— Все война и война — одна закончилась, началась другая. «Братьями по оружию» называемся. И что этому истеричному болтуну Гитлеру надо было, почему не оставил Финляндию в покое? Нет же, сюда притащились, жизнь людей поломать. Воевать, воевать против русских, за освобождение Карелии! Мало им своей земли, чужую подавай. Вот так война и начинается. Финляндия теперь как часть Германии. Известно, зачем немцы пожаловали к нам. Русские вряд ли снова стали бы воевать, если бы немцы не пришли. Думается, не случилось бы этого несчастья без «братьев по оружию». Ауне так говорила. Конца этому смертоубийству не видать. Верно, ни одной семьи не осталось, где кто-то не погиб.

И Ээту где-то там. Кто знает, вернется ли живым.

Хилма уставилась в оконное стекло, разглядывая в нем свое отражение. На нее смотрела незнакомая женщина, сохранившая в памяти воспоминания о войне, хоть и минуло почти тридцать лет. Тридцать мирных лет. А война все еще дает о себе знать: мы сами не замечаем, как говорим «тогда, до войны» или «во время войны», словно это было вчера, в прошлом году, летом, зимой. О войне говорим естественно и просто, как о неминуемой смене времен.

— Вот теперь говорим о дружбе с русскими… Они победили в войне, могли бы захватить нашу страну, поставить колхозы, вздернуть президента. Но не захотели, ушли к себе.

Не раз Хилма думала обо всем этом и всегда попадала в тупик. И сердце начинало щемить от извечного вопроса: правда ли, что война была кем-то загодя подготовлена, что обманутых мужей насильно увезли на фронт. Не по милости божьей это случилось — руками господ слажено было.

Хилма почти не говорила с Ээту о войне. Вернувшись с фронта, муж сказал, что благодарен всем богам за возвращение на землю из ада. Смерть была много раз так близко, что не верилось в спасение. Долгие годы ему еще снилась война, он вскакивал среди ночи в холодном поту и остаток ночи просиживал в кресло-качалке с трубкой в руках. Хилма не расспрашивала его ни о чем — по бессвязным рассказам Ээту она знала ужасы войны.

Запомнила она и то утро, когда, стоя на крыльце, смотрела вслед исчезающим саням.

— Проваливайте, проваливайте, и никогда не возвращайтесь, — разнесло ее слова эхо. Хилма испугалась, но повторила их погромче, словно желая, чтобы офицеры остановили сани и услышали ее голос. Но сани были уже далеко.

Хилма замерзла, но не трогалась с места. «Когда наступит мир — должно же придти такое время! — нипочем не буду варить кофе господам», — думала она, разглядывая глубокие следы от полозьев. Тихо падали огромные снежинки, цепляясь за одежду, ложась мягкими белыми хлопьями на консервные банки.

«А может, это дочь Ауне? — подумала Хилма про девушку, сидящую напротив. — Пожалуй, нет. Ее дети теперь старше, хотя пойми современную молодежь, — имея нескольких детей, матери выглядят на те же шестнадцать». — Хилма не нашла в девушке сходство с Ауне.

— Где теперь Ауне, жива ли еще? Наверно, состарилась, исхудала, поседела, согнулась.

Знакомые незаметно, потихоньку исчезали друг за другом: одни умерли, другие переехали, как Ауне.

Годами, десятками лет люди ходят рядом, — мы их словно не видим, а исчезнут — только тогда замечаешь их отсутствие. Вдруг не станет того, с кем делился, кто понимал тебя, кто говорил как никто другой. С годами все отчетливее всплывает в памяти прошлое. Ход времени незаметен — только пальцы почему-то делаются непослушными, плохо держат иглу, а утрами все тяжелее вставать.

— Ауне не дала о себе знать ни единым словом. Обещала, клялась. На прощанье плакала, обнимала. Мол, свидимся, встретимся, письма писать будем. Уехала в город с Сантери и детворой.

Хилма поначалу ждала письма. Шли недели и месяцы — ни строчки. Начала ждать открытки. «Может, у Ауне много работы, устает, нет сил написать. Могла бы хоть адрес выслать. Я бы рассказала, что поле ее заросло сорняком, не ухожены цветы и розы». Хилма была уверена, что получит от Ауне открытку к рождеству. Не переставала ждать и после рождества, успокаивая себя, что открытка залежалась на почте, не завтра — послезавтра придет.

Под пасху ожидание снова обмануло ее. В ящике комода лежала написанная ею открытка, с почтовой маркой — осталось адрес вставить. Небось и поныне там лежит.

Ауне постепенно исчезла из мыслей Хилмы. Много лет подряд Хилма выходила воскресным утром на лужок, поглядеть, не идет ли Ауне в своем кретоновом платье. Но та не шла, и воскресенья теряли свою былую прелесть.

А в ушах Хилмы все еще звучит смех Ауне, звонкий, раскатистый — другого такого нет. Однажды Хилма спросила себя, откуда он берется. Вот у нее же нет повода для веселья, хоть и живет много лучше, чем Ауне.

Было это в ночь на Ивана Купалу. Они сидели вчетвером в избе Хилмы и пили приготовленный ею кофе и сваренную мужчинами понтикку[55]. Вид за окном был как на изображениях в алтаре — все очертания явственней, чем днем. Через открытое окно проникало благоухание сирени и густой запах роз. Куковала кукушка, как и подобает в такой праздник. Хилме казалось, что все же чего-то не хватает, какое-то беспокойство ее мучило, как, впрочем, с нею случалось и раньше. Ауне восхваляла свет и аромат — что тут нового? И чего это она открыла настежь окна — комары влетали целыми стаями? Это раздражало, почти обижало Хилму, как и смех Ауне над крепкой понтиккой и своими шутками — что в этом смешного?

Только закуковала кукушка — Ауне принялась считать, и чем дальше она считала, тем лучше все понимали, что кукушка набавляет ей одной годы жизни и счастья, и смеялась Ауне только этому.

Хилма все же спросила:

— Чему это ты смеешься, Ауне?

Ауне задумалась, мягкая улыбка тронула ее лицо, глаза сощурились.

— Всему. Это у меня в крови. Я смеюсь и в радости, и в горе, — вкусила и того и другого за свою жизнь, — тихо произнесла она и вздохнула.

Все умолкли, слушая Ауне. Хилма сознавала, что Ауне только что сказала что-то важное для всех, кто был здесь. Слова ее пугали и восхищали, от них бросало в холод и в жар, и хотя Хилма не до конца поняла их смысл, она почувствовала, что они прозвучали как ее собственная песнь. От крепкой понтикки глаза Ауне блестели. Раскрасневшийся Сантери глядел на жену с гордостью, будто хотел всем своим видом сказать: «Вот какая баба у меня в избушке, а избушка что дворец». Хилму это больно задело: ее Ээту никогда не смотрел на нее так. Ей вдруг захотелось унизить Ауне, как-то уколоть ее, посмеяться над ее словами, но она не нашлась. Нельзя было испортить чужую песню, выкинуть из нее слова, как нельзя было и выучить их. Это Хилма сознавала.

Стрелки часов бегут не спеша. Скоро доберемся до места. Хилма вздохнула. Как всегда, ее встретит Якко: «Добро пожаловать, бабуля. Молодец, что приехала». И не скажешь ему: «Что ж не приехать — ничто меня не держит». А Якко расплывется в улыбке — есть что показать бабуле. На этот раз третий ребенок, девочка. У бабули теперь шестеро внуков. Хилма только поддакнет. Якко поинтересуется, что дома, а она расскажет, что ничего нового, разве что корова отелилась да свинья приболела. В остальном все как прежде. Хотя на самом-то деле все по-другому. Потом Якко предупредит, чтобы бабуля не поскользнулась на обледенелом перроне. Можно подумать, что она только и делает, что падает.

Уже которая поездка — к Якко да обратно, к Микко да домой, к Антти и к себе. И больше никуда.

У Якко квартира в центре, в новом доме — три комнаты и кухня. Невестка, наверно, опять что-нибудь купила, не может жить без кредита. Только в прошлом году купила обеденный стол и стулья, стильные, модные такие, да крутящееся кожаное кресло. А ведь старая мебель была еще вполне приличная.

Спать Хилма будет на диване в гостиной, в чужой постели она всегда страдает от бессонницы. Она вздрогнула — снотворное взяла? Открывает сумку — знакомая упаковка с белыми таблетками там. Хилма достает ее и долго рассматривает. Завтра утром она будет валяться в постели и ждать пробуждения других. Сумку поставит возле дивана, свое выходное платье повесит в шкаф невестки, в ванной комнате для нее появится чистое полотенце на гвоздике с надписью «для гостя». С улицы будет доноситься гул автомобилей, что не тревожит сон невестки. А Хилма будет ждать, не смея выйти на кухню — нечего там делать чужому. Но и дома кухня не своя, там хозяйничает жена Илкки. Хилма лишь присматривает за детишками да бегает по делам невестки. Вот как обернулось. Она теперь зависит от других. Жизнь клонится к закату, осталось только ждать переселенья к Ээту за церковную ограду.