Царапнув ногтем сухой каменистый грунт, я понял, что голыми руками выбраться мне не удастся, да и едва стена моего земляного мешка начнет осыпаться, это мигом заметят дозорные, что судя по звукам сновали совсем близко. Так что я кое-как устроился в узком земляном стакане, где едва можно было сесть, вытянув ноги, и попытался хоть немного отдохнуть.

Очень хотелось пить, все тело болело, буквально каждая мышца и косточка. Сапоги с меня сняли еще в степи, так что обе мои ноги превратились сейчас в сбитое от пешего перехода месиво. Я оторвал кусок рубашки, пожевал один из концов тряпки, наполняя его слюной, и попытался хоть немного оттереть кровь и грязь. Если раны на ногах воспалятся, все станет совсем плохо.

Я не рисковал использовать силу осколков. Первое, по искажению магических потоков над стоянкой я понял, что в клане было как минимум несколько диких магов, а, может, и винефиков. Если они были хоть вполовину так же умелы, как Витати, меня разорвут на части, едва я покажу, на что способен. Я был слишком слаб и измучен, чтобы вступать в магическое противостояние. Может, я смог бы справиться с одним или даже двумя боевыми магами келандцев, но вот что делать с прочими воинами — а я, по сути, находился посреди военного лагеря — я не имел представления.

Мои догадки о том, что у этого клана были свои маги, подтвердились, когда с наступлением ночи я еще раз попробовал осыпать одну из стен своей тюрьмы, дабы пролезть под телегой и попытаться сбежать. Оказалось, что грунт и глина были твердым не просто так — кто-то заботливо укрепил мою ловушку силой руны Ур. Это было плохо, потому что я слишком хорошо знал, на что способен истинный маг, владеющий техникой режущих щитов. Я сам был таким когда-то, и эта магия была настолько эффективна в бою, что я буквально игнорировал весь остальной рунный ряд в большинстве случаев.

На рассвете я услышал над головой какую-то возню. Пара досок, которые составляли днище телеги, отодвинулись в сторону и мне на ноги упал небольшой бурдюк и обожженная в глине лепешка серого цвета. Я попытался рассмотреть, кто был сверху, но едва мои глаза привыкли к свету, доски вернулись на место, погрузив меня в полутьму земляного мешка. Стараясь держать себя в руках, я сделал несколько небольших глотков. Растрескавшиеся губы моментально закровили, желудок неприятно свело, но я все же сумел оторваться от бурдюка.

Вода пахла плохо, тиной и чем-то еще, видимо, ее просто взяли из реки и даже не кипятили. Но это было лучше, чем ничего. Я аккуратно смочил тряпку, добытую накануне из собственной рубахи, и наконец-то протер ноги, колени и локти от грязи и засохшей крови. Раны выглядели плохо, но воспаления, вроде бы, не было, так что я просто оставил все, как есть. Съев треть лепешки — я не знал, когда мне дадут еду в следующий раз — я сделал еще несколько глотков, после попытался устроиться поспать. Еда и вода получена, надо копить силы и искать момент. Может, попытаться напасть, когда доски отодвинуть в следующий раз? Глупость. Рядом постоянно сновали дозорные и меня нашпигуют стрелами еще до того, как я отбегу на сотню футов от места стоянки. Подкоп выглядел более привлекательно. Я мог ослабить укрепление руны Ур просто внутренней пустотой, по чуть-чуть выпуская ее наружу, искажая магический поток буквально на расстояние вытянутой руки. Но тогда, если кто-то из винефиков что-то почует…

Ситуация казалась безвыходной. Нет, я почти в любой момент мог призвать силу осколков, залечить свои ноги, даже сделать из досок какое-то подобие копья. Но что дальше? Что мне делать дальше?

Придумать, как выбраться живым, я не мог, а бесславная смерть со стрелой промеж лопаток или от удара боевым лохаром по шее меня не прельщала. Я должен выжить, а для этого надо набраться терпения и ждать подходящего момента. Зачем-то же меня оставили в живых, значит, я нужен келандцам.

К вечеру я понял, что вода просится наружу. Прильнув к щели между днищем телеги и землей, я набрал побольше воздуха в легкие и закричал:

— Эй! Есть кто?! Мне надо отлить!

Было бы неплохо, если бы меня достали из этой сырой ямы прогуляться, пусть и справить нужду. Сидеть тут было тяжело, лечь — невозможно. Впрочем, встать в полный рост тоже не удавалось — я упирался маковкой в днище телеги, оставаясь на полусогнутых коленях.

— Эй! Есть кто?! — повторил я свой крик.

Перед моим носом была стена из сухой травы и глины, что осталась после рытья ямы, так что рассмотреть что-то кроме узкой полоски вечернего неба мне не удавалось.

Уже готовясь крикнуть в третий раз, я услышал шаги.

— Тихо сиди! — на ломанном общем прорычал неизвестный. — Или я отрежу тебе язык!

— Если я пойду под себя, то за пару дней заболею и сдохну! — прорычал я в ответ. — У меня все ноги в ранах! Пойди и расскажи это!

Вместо ответа прямо перед моим носом по земле ударило древко копья, подняв мне в глаза пыль и мелкие камни.

— Тихо! — повторил голос.

Пришлось отступиться и думать над другими вариантами. Может, если я смогу чуть углубиться вот в этом углу, то сделаю импровизированное отхожее место…

Я уже собрался копать себе персональный сортир, когда доски над головой опять раздвинулись, а мне по горбу ударило небольшое ведро, обмазанное изнутри глиной. Следом в меня полетела крышка, после чего доски опять сомкнулись.

Ну, хоть так! Используя крышку, как совок, я все же сделал небольшую ямку и заглубился в стену — копать вниз руна Ур мне не мешала — организовав таким образом подобие нужника.

Удивительно, как начинает работать голова, когда твой мир сжимается до ямы в несколько футов в поперечнике. За несколько дней я научился отличать шаги своих тюремщиков, приноровился определять время дня через узкую полоску неба, почти привык к холоду и сырости по ночам. Днем, когда становилось теплее, я старался спать, а по ночам — растирал руки, пытался как-то двигаться, чтобы не окоченеть или не подхватить легочную хворь. Очень помогал мой опыт детства и юности. Сейчас я, фактически, вернулся в самые мрачные времена в Нипсе, когда все мое имущество составляли старые сбитые башмаки и какие-то рваные штаны и рубашка, а ел я, хорошо, если раз в сутки. При этом в Нипсе приходилось как-то двигаться, чтобы найти пропитание, тратить силы, а тут — сиди в яме, раз в день получай бурдюк с тухлой водой в обмен на пустой, жесткую лепешку, и сиди, думай и жизни.

А подумать было о чем. Как там Отавия? Что сейчас делает? Добралась ли до побережья? Судьба любимой тревожила меня едва ли не меньше, чем своя собственная, но почему-то я был уверен, что принцесса не пропадет. Смерть деда, бегство из Шамограда и последующие тяготы и лишения закалили ее. Она более не была капризной девчонкой, а стала молодой и уверенной в своих силах молодой женщиной. Вообще, нам обоим пришлось быстро повзрослеть — одной ночью, когда мы сбежали от учителя, предпочитая оставаться для всего мира мертвыми.

Я должен был вернуться к ней. Выжить, победить в схватке с Эдриасом и вернуться, в ее мягкие, но такие крепкие объятия, снова вдохнуть запах ее волос, привлечь к себе за тонкий стан. Я снова хотел, чтобы она уткнулась в мою спину, ища тепла ночью, чтобы отчитала за покупку сладостей для нее, с улыбкой все же принимая этот мелкий подарок. Я понимал, что она лишилась всего, а я мог ей дать только неопределенность долгой дороги, но Отавия сама выбрала пройти со мной этот путь. И я был ей за это благодарен. Именно поэтому мне вдвойне стоило выжить.

На рассвете седьмого дня доски открылись, но вместо привычного бурдюка и лепешки мне скомандовали:

— Вылезай!

Для верности неизвестный ткнул в меня древком копья, побуждая к действию.

Очень хотелось схватиться за него, дернуть, опрокидывая тюремщика головой вниз, выбраться наружу и принять бой. Но сжав зубы, я сдержался, а после стал выбираться наружу.

Почти сразу же в мою грудь и спину уткнулось два копья, а третий кочевник — совсем юный парниша — стал вязать мне руки.

Сегодня келандцы выглядели иначе. В боевом облачении — легких, вареных доспехах с железными накладками, с наручами и с лохарами и саблями на поясах — они будто бы были готовы к бою.