– Привет. Кто-нибудь дома? – позвал он.
– Вы – кто? – девчоночий голос прозвучал настойчиво.
– А вы кто?
– Мы первые спросили.
– Я Зино Макбрайд из Элисвилла. Там, в кузове, мои братья, Корэн и Элл. А на переднем сиденье мой племянник – Джим Гласс. Он внук Эймоса.
– У Эймоса нет внуков, – сказал второй голос.
– Это сын его сына Джима, – ответил дядя Зино.
Никакого ответа из дома не последовало.
– Сегодня у него день рождения, – попытался вставить из кабины дядя Корэн.
Где-то внутри дома Джим услышал сердитый шепот. Два личика снова появились в двери, но через минуту исчезли каждое за своей стеной.
– У Эймоса нет денег! – выкрикнула первая девчушка.
– А если у него что-нибудь припрятано, то это он должен нашему папе за то, что мы здесь живем, – сказала вторая.
– А вот это не нужно было им говорить! – прошипела первая.
Дядя Зино снял шляпу, пригладил волосы и посмотрел вверх, как будто задумался перед молитвой. Затем он опять надел шляпу.
– А теперь слушайте меня, – сказал он строго. – Мы приехали сюда не за деньгами. Если бы весь этот двор был усеян деньгами, мы бы не остановились, чтобы их подобрать.
Внутри дома стало тихо. Затем, одновременно, девочки медленно высунули головы. У них были удлиненные миловидные лица, карие глаза и пухлые губки. Между ними было еще больше сходства, чем между дядей Корэном и дядей Элом. Изучая Джима и его дядей, они закусили нижние губки. Джим подумал, что они выглядят немного диковато. Вылезать из грузовика у него желания не было.
– Если вам не нужны деньги, то что же вам здесь нужно? – спросила девочка слева.
– Мы просто хотим, чтобы Джим увидел Эймоса, пока не совсем поздно, – ответил дядя Зино, – Эймос и Джим – последние, в некотором роде. Только и всего.
Девочки с минуту раздумывали, потом повернулись и посмотрели друг на друга. Еще минута – и они опять взглянули во двор.
– Вы сможете его увидеть, но сначала вам придется подождать, – сказала девочка справа.
– Мы все мокрые, – пояснила та, что слева.
– Замолчи же! – прикрикнула та, что справа.
– Ну мы же мокрые!
– Мы подождем здесь, – сказал дядя Зино. – Просто скажите нам, когда будете готовы.
Ядовитый дуб, обвивший стены винодельни, сделал их практически невидимыми из-за окружавших кустов. Джим не разглядел этого строения, пока дядя Зино пальцем не обрисовал его контуры.
– А что это такое? – спросил Джим.
– То, что осталось, – сказал дядя Зино. – Эймос, должно быть, видеть этого не может.
Джим приблизился к руинам так, будто ядовитый дуб мог протянуть ветки и скрутить его. Опутавшие дверь лианы не позволяли ее открыть, однако на месте бывшего окна с низким подоконником между лианами оставалось небольшое пространство. Джим осторожно пролез, выпрямился и обнаружил, что находится внутри помещения, бывшего когда-то длинной, узкой комнатой. Целый лес корявых тополей пробился через искрошившийся цементный пол. Деревца, не доросшие еще до верха стен, тянулись к синему прямоугольнику неба. Внутри на стенах ядовитого дуба не было, хотя его побеги с новыми листиками уже заглядывали, как первопроходцы, свешиваясь сверху со стен, и прокрадывались через окна. Солнце осветило листья лиан, обвивающих окна вдоль северной стены, и они отбрасывали на пол тени с зеленой подсветкой.
Сквозь деревья Джим протиснулся к дальней стене. Он представил пол без проросших через него деревьев, крышу, отделявшую пол от неба, своего деда, склонившегося над бурлящим самогонным аппаратом, налоговых инспекторов с фонарями. Однако он обнаружил, что на картинах, возникавших перед его мысленным взором, были только тени – призрачные и бесцветные, движения которых не имели смысла. Само здание казалось слишком старым, и не более того. Даже слов, которые он сказал сам себе: «Мой папа видел, как сожгли этот дом», – оказалось недостаточно, чтобы Джим представил себе нечто большее, чем старый дом, в котором он сейчас находится.
Дойдя до дальней стены, он похлопал обеими руками по ее кирпичам, как будто дошел до базы в трудной игре. Вокруг его ног на полу валялись остатки угля, осколки стекла и разбитой посуды. Джим подобрал кусочек цемента, нацарапал на стене: «ДЖИМ», затем выбросил его через покрывающий ближайшее окно занавес из ядовитого дуба. Джим сел на корточки и наполнил карманы осколками посуды, будто это были те самые вещи, в поисках которых он проделал весь путь. В пространстве между лианами у противоположной стены комнаты появилось лицо дяди Зино.
– Давай уже, Док, выходи, – сказал он. – Пора.
Девчонки, втиснувшие себя в воскресные платьица для маленьких девочек, стояли босиком на вершине лестницы. Влажные волосы их были зачесаны назад и завязаны огромными бантами.
– Я – Ада, – сказала девочка слева.
– Я – Бет, – проговорила девочка справа.
– Бет – Рехобет, – передразнила Ада.
Бет, разозлившись, обернулась к сестре.
– Это есть в Библии, – сказала она.
– Эй, – сказала Ада, обращаясь к дяде Корэну и дяде Элу. – А вы что, близнецы?
Дядя Корэн и дядя Эл развернулись и посмотрели друг на друга.
– Нет! – заявил дядя Корэн.
На лице Ады промелькнула легкая улыбка. Голова ее медленно склонилась на одну сторону.
– И сколько вам всем лет? – спросила она.
– Как думаешь, сколько нам? – спросил дядя Корэн.
– Не будем уходить далеко от темы, – вступил дядя Зино. – Кто ваш папа?
Дядя Корэн подмигнул Джиму.
– Робли Джентайн, – сказала Бет.
– Получается, что Джим – ваш кузен. Его бабушка Аманда была сестрой Робли.
– А мы знаем, – царственно произнесла Бет, даже не посмотрев на Джима.
– И как это получилось, что вы здесь живете? – спросил дядя Эл.
– Потому что наш папа нас заставляет, – сказала Ада. – Мы едва терпим.
– Ничего подобного.
– А вот и да! Эймос – отвратительный. Нам хочется жить где-то в другом месте.
Ада бросила взгляд на Джима. Он испугался, что она сейчас слетит с крыльца.
– Нам можно увидеть Эймоса? – спросил дядя Зино.
Внутрь вы не можете войти, – заметила Ада.
– Наш папа сказал, никого в дом не пускать, – добавила Бет.
– Можете вон оттуда заглянуть, – сказала Ада, указывая на окно справа от входной двери. – Он лежит на кровати.
Джим оставил дядей и поднялся по ступенькам. Ада и Бет посторонились, и он прошел мимо них на крыльцо. Казалось, что ноги ему не принадлежат – они двигались отдельно от тела. Джим видел, как башмаки его ступают на изъеденные временем доски, а сам он, казалось, летел над ними и видел их с огромной высоты. Мальчик подошел и робко дотронулся кончиками пальцев до проволочной сетки, прикрывающей окно. Когда он склонился к окну ближе, кислый, вонючий запах обдал его и чуть было на вытолкал назад. В горле ощущался вкус этого зловония и ржавой проволоки.
Когда глаза привыкли к свету, он разглядел кровать, придвинутую близко к окну. Посередине кровати лежал старик, абсолютно голый, лишь ниже пояса прикрытый подоткнутой простыней. Его тело, казалось, было составлено из острых палок, накрытых серой бумагой, наподобие осиного гнезда. Пожелтевшие когти на пальцах рук и ног изогнулись. Голова старика лежала на спутанной куче его длинных белых волос. Его белая всклокоченная борода пробивалась и на его впалых щеках. Из темного овала его рта раздавались булькающие и скрежещущие звуки. Джим торопливым круговоротом мыслей пришел к осознанию того, что дед его вот-вот умрет.
Ни рассказы о том времени, когда мама и его дяди знали Джима Гласса старшего и жили с ним, ни все то время, пока Джим воссоздавал образ своего отца по их рассказам, – ничего из этого не сделало отца Джима более реальным для сына, чем биение сердца Эймоса Гласса. Джиму все время казалось, что они с отцом играют в какую-то игру, что тот где-то впереди, просто скрылся из виду и наблюдает за ним. Будто он смотрит, как Джим, разыскивая его, открывает шкаф, заглядывает под кровать. И, хотя мальчик знал, что такого не бывает, все же втайне надеялся, что вот завтра может наступить такой день, когда он найдет следы отца, сможет повстречать его на лесной тропинке, увидеть сидящим на камне возле реки. И только теперь благодаря Эймосу он понял, что это возможно. Когда Эймос умрет, отец Джима станет человеком из Библии, человеком древности, человеком без лица, который уходит все дальше туда, где его уже невозможно будет разглядеть. Как только Эймоса не станет, Джим будет так одинок в этом мире, как никогда еще не был.
