Рядом с солдатами, толпившимися у кухни, стоял взводный. Солдаты были без гимнастерок, а командир даже не расстегнул воротничок, затянут ремнями, висит пистолет, на другом боку планшетка. Стройный, подтянутый. Он совсем молодой, говорят, недавно только окончил училище. Судя по общему смеху, лейтенант рассказывал что-то веселое. На подошедшего Королева даже не взглянул.

«Будет взбучка! — решил Александр. — Опять!..»

— Чего толкаешься? — зло одернул он ставшего позади солдата Нестеренко, длинного, нескладного, с огненно-рыжими волосами, нечаянно задевшего его локтем.

— Не понарошку я. Сказывся, чи шо?

— Распустил свои рыжие лохмы и прется!

Нестеренко удивленно уставился на Королева и вдруг усмехнулся:

— Лохмы-то шо. Вот побачу, як нюни свои распустишь на сборище.

Королев оторопел. О каком это собрании говорит Нестеренко? И при чем тут он, Александр? Хотел было спросить, но болезненное самолюбие заставило его промолчать.

Только к концу дня он узнал поразившую его новость. Когда сошлись на очередной перекур, невысокий Букреев глянул на него снизу вверх, сочувствующим тоном произнес:

— Видно, попадет тебе на собрании.

— За что?

— Разбирать будут, — уклончиво ответил солдат.

— Кто тебе сказал?

— Слышал. Комсорг говорил с лейтенантом, еще кое-кого позвали.

— Бережной? Виктор?

— Он.

— Ну я ему!..

У Букреева округлились глаза.

— А что ты ему? Пропесочат, уверен.

Королев совсем расстроился, зло сплюнул.

— Попомнит меня Бережной! Да я ему!..

Что «он ему», Александр так и не договорил. Да и сам не знал, чем бы таким насолить комсоргу.

Когда к кому-либо из солдат приходила посылка, радовался не только он. Дело в том, что все съедобное в посылке делилось на всех. Но на этот раз сгрудившихся у тумбочки Королева ожидало разочарование. Ничего вкусного в посылке не оказалось. Англо-русский словарь, книжка, журналы на английском языке, бумага, конверты, бритвенные лезвия, платочки — разная хозяйственная мелочь. И еще зажигалка. Ею заинтересовались все. Сделана она в виде пистолета. Нажмешь спуск — и сверху открывается защелка, вспыхивает пламя.

— Хорошая вещь! — вертел в руках зажигалку Букреев. Вздохнул. — Такую трудно достать.

— Еще бы! — с невольной гордостью ответил Королев. — А вот еще тоже неплохая штучка. — Он развернул розовую бумагу. В ней оказалась шариковая ручка, вернее, три блестящие тонкие медные ручки, вложенные рядышком в карманчики из пластмассы. — Три цвета: красный, синий, желтый. Вот как!

— Здорово! Заграничная, похоже? А ты что ими будешь делать? Рапорты писать? — ехидно спросил кто-то.

— Можно и рапорты. Верно, что заграничная, — улыбался ничего не замечавший Королев. Его перебили:

— Он романы станет царапать!

— Ага. Романы — синим.

— Красным — жалобы на взводного.

— А желтым — девчонке.

— Почему желтым?

— Как же — цвет разлуки! Девчонка сразу поймет, взрыдает…

Солдаты с шутками разошлись. Королев остался один у вещичек из посылки, разложенных на тумбочке. Ребят эти вещи больше не интересовали.

«Ну и пусть! — неизвестно на кого разозлился Александр. — Подумаешь, заграничная или нет! А ни у кого такой не найти».

И тут же ему стало не по себе. И зачем он хвастался вещичками! И даже будто заискивал перед всеми. Неужели бояться стал ребят? Из-за собрания, что ли? Да, может, такого собрания и не будет!

Но через несколько дней увидел у входа в казарму объявление. Со стены крупными буквами глянула на него его фамилия.

«Так… Значит, будут разбирать. И кто?! Бережной, этот рыжий, хлюпик Букреев, другие такие же? Так. Ну, ладно же!..»

Накануне дня, на который было назначено собрание, Королев спал плохо, встал раньше сигнала подъема. Дневальный, тихий, услужливый солдат Бобков, услышал шорох, поднял белобрысое, чистенькое, словно у девушки, лицо, шепотом спросил:

— Куда в такую рань собрался?

Александр не ответил. Заправил койку, потуже затянул ремень, стараясь не скрипеть сапогами, пошел к выходу. У тумбочки дневального бросил:

— На кудыкину гору.

Бобков ничего не понял.

— Солнце только всходит, а ты…

— Правильно, человече из бобовых, всходит. Только не для тебя…

Лагерь располагался в небольшой долине. Скалы громоздились одна над другой, причудливые, иногда уродливые, чаще красивые, будто одухотворенные. Иные были похожи на живые, грандиозных размеров существа.

На правой стороне долины одна невысокая, седая, с разрушенной, покрытой словно волнами вершиной наклонилась к лагерю. При некотором воображении можно было представить себе, что это голова старого деда, обрамленная пышными кучерявыми волосами, с горбатым носом и окладистой — до земли — бородой. Рядом три тонкие, будто пальцы, скалы. Они поднимались высоко в небо, вершины розовели под лучами еще невидимого солнца.

С левой стороны долины вершины скал темные, мрачные. Видимо, время больше тронуло их. Громоздились они в кажущемся беспорядке. В середине высокий, тупой вверху шпиль — похоже на башню средневекового замка. Рядом обломки более низких башен, а вокруг них такой хаос глыб, что невольно верилось: здесь определенно был когда-то древний исполинский город, населенный такими же исполинскими людьми, как тот каменный «дед», голова которого виднелась напротив.

У подножия скалы покрыты утренним туманом. Поэтому казалось, что они легкие, невесомые, воздушные, словно парят над долиной, напоминая человеку об ушедших в далекое прошлое веках.

Александр глубоко вздохнул. Красиво здесь. А все-таки в Подмосковье лучше. Перелески, белоствольные березы-красавицы, омуты в тихих лесных речках, зеленые мягкие луга… Э, далеко только они сейчас! И когда-то он их увидит. И Таню тоже…

Подсчитал. Осталось служить год, пять месяцев и тринадцать дней. Надо еще выпить триста шестьдесят пять плюс сто пятьдесят два и тринадцать… Всего шестьсот двадцать компотов. Ого! Или прожить четырнадцать тысяч восемьсот восемьдесят часов. Это если уволят ровно через два года. Да, долго ждать. А тут еще служба так идет!..

Неожиданно вспомнилось: «А Бобкова зачем обидел?..»

Над лагерем разнесся звонкий сигнал горниста. Александр еще раз вздохнул. Надо идти в строй. Вот теперь снова снимай гимнастерку — зарядка. Зачем она ему сейчас? И тут же сердце ёкнуло, вспомнилось: сегодня собрание! Ругать будут. И, главное, кто?..

За день он так наработался, что пришел на собрание усталый, разбитый и сонный. Сел позади, не смотрел на товарищей. Какие ему тут товарищи? Скорее бы проходили дни, месяцы, рассчитаться с армией, а там, на «гражданке», все будет по-другому.

Он ожидал, что его начнут ругать в первом же выступлении. И удивился, когда комсорг Виктор Бережной в своем сообщении если и поругал, то не очень. Больше вспоминал, пожалуй, об успехах. Только окончание выступления Александру не понравилось.

— …Королев может стать настоящим солдатом. Служба дается ему легче, чем другим. Но лентяй, к солдатскому нелегкому труду относится наплевательски, подает пример другим…

А услышав последнюю фразу, Александр побагровел.

— Считаю, заслуживает строгого выговора. На первый раз…

Бережной считает! Вот черт! Сначала показал себя доброй овечкой, а тут вдруг «строгий выговор»!

Королев невольно сжал кулаки.

— И грубый стал! Огрызается на усих! — поддержал Бережного длинный Нестеренко. Худое вытянутое лицо его было обиженным. — И прозвыщем мэнэ назвав…

— И меня тоже ни за что, — негромко сказал Бобков.

Кое-кто из солдат заулыбался. Потом лица опять стали серьезными.

Пожалуй, больше всех удивил Королева тщедушный Букреев. Считал его безропотным, наивным солдатиком, а он туда же!

Раскрасневшийся, потный Букреев взволнованно говорил:

— Так не работают. Я с ним рядом больше. Перекур в тени на полчаса, к родничку — на весь час исчез. Скажут про наряд — хмурится, такой, словно горькую редьку съел. Мало тут строгого. Все ему не так, не по нему. А работать может разве как я? — поднял он вверх тонкие руки.