— Бог в помощь, Леша! А я смотрю, кто это свои удилища на солнце разложил?

Коноплин оглянулся. Перед ним стоял Матвей Тимофеевич.

Старик принарядился. Черная пара ладно сидела на все еще стройной фигуре. На левой стороне пиджака два ордена «Красного Знамени», три медали.

Коноплин отставил краску, поздоровался.

— Вы, Матвей Тимофеевич, по-парадному сегодня. Опять торжество какое?

— А как же! — улыбался старик, а сам нагнулся, рассматривая разложенные снасти. — Щучиные не стоит брать на реку. У нас редко попадается. — Он потрогал пальцами крючки. — На голавля достань кованых. Или я тебе дам. Да… На парад — к вашим ребятам иду. Пригласили. Ваш замполит, чернявый такой, разговорчивый, позвал на встречу с солдатами. О гражданской рассказать, — он прикоснулся рукой к ордену на красной розетке, — и о последней, Отечественной, — его рука закрыла оба ордена. — Машину, говорит, вышлю. Да я раньше выехал трамваем. Из-за одного старика еще машину гонять! Сам доберусь.

Матвей Тимофеевич улыбался. Видно, был в хорошем настроении.

— Наверное, часто приходится выступать? — поинтересовался Алексей.

— Хватает.

— Так ведь трудно, времени сколько тратите!

— Надо. Ребятам это надо, — посерьезнел Матвей Тимофеевич. — А мне что, пенсионер, время всегда найдется.

Коноплин рассказал ему, как пройти в солдатский клуб. Попрощались.

— Готовишься к воскресенью? — деловито спросил старик.

— Думаю.

— А девчонка моя, непутевая, говорила, что едете на остров. Культурный поход.

— Нет, я не собирался.

— Тогда ко мне на пару. Идет?

— Идет, Матвей Тимофеевич. Согласен.

— Подходи, Леша, к рассвету на старое место. Эх, и ушицу закатим! Ну, бывай! Пойду.

Матвей Тимофеевич отошел на несколько шагов, остановился.

— Слышь, Леша, а может, все-таки с молодыми на остров?

— Нет. Я уже решил.

— Ишь ты — решил! Ты, брат, не очень рыбкой увлекайся. Разве что по воскресеньям.

— Я и так…

— Вот и говорю, успеешь, нарыбалишься еще. Я смолоду по-другому, бывало, поступал. Ну, да за ушицей поговорим. Пока!

Встреча с соседями по аэродромам, летчиками истребительного авиационного полка, обещала быть интересной.

За столом сидел полковник Гончаренко, как обычно, серьезный, даже строгий. Только почему-то сегодня он внимательно, очень внимательно смотрел на каждого входящего в зал. Может быть, потому, что слухи подтвердились: ожидался приказ о его увольнении в запас.

Рядом с Гончаренко заместитель по политической части майор Деев, совсем молодой, с черными как смоль волосами и «ромбиком» на мундире. Справа и слева от них еще несколько офицеров — представители истребительного полка. Немало незнакомых летчиков сидело и в зале.

Речь шла о взаимодействии двух родов авиации, тактике истребителей и бомбардировщиков в современном бою. Выступавшие нередко переходили на разговор об отношении к военной службе в целом, о долге авиаторов в совершенствовании боевого мастерства.

Коноплину понравилось выступление невзрачного на вид, невысокого, но крепко сложенного летчика с погонами подполковника — заместителя командира истребительного полка.

— …В народе говорят — честь берегут смолоду. И я обращаюсь к молодым авиаторам: помните эти слова всегда. Дорожите честью летчика. Только тогда вы станете настоящими мастерами своего дела…

Подполковнику зааплодировали. За ним на трибуну вышел худощавый смуглый летчик-истребитель.

— Двадцать седьмой вашего полка поступает в воздухе странно. Мне доводилось уже несколько раз атаковывать его. Дело случая, конечно. Но что интересно, всегда получалось одно и то же. Бомбардировщик идет к цели с противоположной стороны от солнца, маневрирует слабо. Я незнаком с этим летчиком, но прямо скажу, что, по моему мнению, так может поступать лишь слишком самоуверенный авиатор или тот, кто не желает учиться ничему новому. Считает, что он все изучил. Так вот, дорогой товарищ, я вожу истребитель с хвостовым номером девяносто девять. И я вам говорю совершенно серьезно: будете летать шаблонно, собьют в первом же бою. Я предупреждаю, как друг. Враг будет действовать без предупреждения!..

Коноплин, красный от стыда, искал глазами Ладилова. Значит, неспроста он, Коноплин, задумывался над причинами легкомысленности своего летчика, часто приводившей к ошибкам. Значит, еще плохо понимал характер Ладилова.

Евгения он увидел только на перерыве. Ладилов пробирался к столу президиума, где стоял летчик, летавший на самолете с хвостовым номером «99».

Евгений еще не дошел до капитана, как Полевой громко сказал:

— Вот он, наш герой! Шаблонный, тот самый!..

Капитан из истребительного полка с интересом смотрел на подходившего Ладилова.

— Что же, давай знакомиться!

— Познакомились уже. И не раз, — буркнул Ладилов. — Чего вздумал критиковать? Я не виноват, что цели дают одни и те же. Они истребителям известны заранее, вот и…

— Бывает так. Но не всегда. А ты всегда поступаешь одинаково. Надо было еще в училище получше учиться инициативе у инструктора.

— При чем здесь инструктор? — повысил голос Ладилов.

— Тогда кто же? Пойми, мне, да и локаторщикам, становится неинтересно работать с тобой в воздухе. Пожалуй, я и без станции наведения скоро буду находить твой бомбардировщик в любом районе, где только обозначат цель.

— Еще посмотрим! С трибуны легко критиковать. А в воздухе не раз встретимся. Тогда разберемся, кто прав.

— Что ж, посмотрим, — миролюбиво ответил капитан — Насчет инструктора я, пожалуй, лишнее сказал. А что шаблонно летаешь — это верно. Не обижайся.

Они стояли друг против друга в плотном кольце авиаторов. Хмурый Ладилов, крепыш с растрепавшейся каштановой гривой волос, и капитан из истребительного полка, такого же, как и Ладилов, роста, но худой, щуплый на вид блондин.

— Что, Женя, тебя опять сбили? — раздался за спиной Ладилова голос Полевого. — На этот раз на земле? Сколько очков не в твою пользу?

Ладилов зло посмотрел на Полевого и ничего не сказал. Повернулся круто и стал протискиваться к выходу.

Настроение у Ладилова испортилось. В свободное время в гостинице, в городе, он оживал, был, как обычно, веселый. Но на службе, как правило, редко с кем разговаривал, хмурился, в учебных классах забирался в угол, читал книжку.

Как-то Полевой заглянул из-за спины, присвистнул:

— Эге, детективчик? Как это пишут: «Он натянул на уши шляпу и подозрительно оглянулся. Побежал, нырнул в подворотню». Стрельба, яд, кинжал… Ах, ох! Финал — поймали голубчика! Об этом самом читаешь?

Ладилов молча захлопнул книжку, вышел из комнаты.

— Не трогай его, Полевой! — тихо сказал Коноплин. — Переживает парень.

— Критика ему не по нутру пришлась? А тот капитан прав. Гениями в авиации так просто не становятся.

— Не говори так. Некрасиво. Ехидный ты все-таки парень. Не думаю, чтобы в самом деле ему завидовал. Ладилов — хороший летчик. А на ошибках, как известно, учатся.

— Хороший. Если дядя добрый рядом. И ты сам виноват. Зачем нянькой при нем ходишь? Думаешь, не слышал твои вопросы-напоминания: «Горючее проверил?», «Фишку шлемофона поправил?» Ты бы еще его подсаживал в кабину.

Коноплин промолчал. Да, все это было. И больше того. Перед каждым вылетом. Нет, он не хотел опекать летчика. Задание шел выполнять не один он, а весь экипаж. Качеством полета определялась и его, штурмана, работа, и работа техника, механика, всех специалистов, остававшихся на земле. Хотелось, чтобы все было лучше.

Коноплин вспоминал о совместных полетах, спорах в воздухе и на земле и думал: в чем-то Полевой прав. Был он, Коноплин, нянькой. Не всегда. Но часто. Подсказывал летчику действия, за которые отвечал только Ладилов и которые он обязан был знать назубок.

В эти дни неразговорчивым, злым Ладилов бывал и на аэродроме. Как-то заметил кусок грязной ветоши на земле под плоскостью самолета, грубо выругал механика. Засядько стоял вытянувшись, обиженно хлопал белесыми ресницами. Бросил здесь ветошь не он, так как только что вернулся из мастерских, где работал с самого утра. Наверное, кто-то из радиоспециалистов или электриков.