— У вас характер, как у деда, наверное. Добились-таки своего.

— Мои подруги еще раньше ушли на фронт, — просто ответила Зоя. — Так нужно.

Чурсин всматривался в белеющее перед ним лицо, знал, пора идти, но невольно ловил себя на мысли, что не может, не должен навсегда потерять эту девушку.

— Спешу я. У меня здесь самолет.

— Нашли вы его?

— Да. Цел. На болоте одном застрял. Разобрали, вывезли. Теперь на платформы будем грузить.

— Молодец вы! — восхищенно сказала Зоя. — Здесь же нет авиаторов — фронт рядом. Сами все сделали?

— Ну, помощников много было, — возразил Чурсин.

— Значит, и у вас характер?

— Я вам об этом в письме напишу, хорошо? — пошутил старшина.

— Я еще не знаю номера своей полевой почты.

— Тогда запомните мой: сорок девять сто шестьдесят два. Не забудете?

— Не… знаю. Попробую.

— Вы напишите мне обязательно. Так ведь? — уже серьезно спросил Чурсин.

— Если очень нужно — напишу, — засмеялась Зоя. — До свидания!

— До письма! — из темноты ответил старшина.

…К рассвету две платформы с разобранным самолетом были замаскированы в тупике. Старшина облегченно вздохнул:

— Ну, спасибо вам, ребята!

— Не одолжение делали. Для себя же, — ответил командир взвода. — Ремонтируй свою машину да скорее возвращайся с ней. Ждут на фронте авиацию, ох, как ждут!

К Чурсину со всех сторон тянулись руки. Он взволнованно пожимал их, невпопад отвечал солдатам. Последним подошел Загубипалец.

— До побачення, товарищ старшина!

Артиллерист хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой, отвернулся. Чурсин понял его без слов.

— Жаль, что друга нет с нами? Да не горюй! Скоро Птахин будет в полку. В госпитале не задержится. Не в его характере долго лежать!

Загубипалец еще раз обеими ладонями сжал руку старшины, круто повернулся и ушел в темноту. Чурсин остался один.

Через полчаса неслышно подошел паровоз — маленькая «кукушка». Звякнули буфера. Без сигнала паровоз потянул платформы за станцию и дальше, в непроглядную хмарь ночи. Рассвет еще не наступал. Лишь светло-синяя полоска у горизонта на востоке говорила о приближающемся дне.

Колеса равномерно постукивали на стыках рельсов. Чурсин стоял на платформе у фюзеляжа, смотрел в ту сторону, где осталась маленькая фронтовая станция, в районе которой он столкнулся со многими людьми, ставшими за короткое время его друзьями. Придется ли когда встретиться, или дороги войны не сведут их вместе никогда? Как бы то ни было, Чурсину мучительно, до боли было жаль расставаться с ними.

Синеватая полоска над горизонтом ширилась, светлела, становилась постепенно светло-голубой. Потом на облаках заиграл красноватый огонь.

Колеса все громче отстукивали свою монотонную песню. Не замечая обжигающего холода встречного ветра, Чурсин стоял и пристально вглядывался в темноту, куда убегала из-под последней платформы нескончаемая стальная колея…

— Стыда не имеешь! — громко выговаривала пожилая женщина в белом, по-деревенски повязанном платке, яркой, в цветочках кофте и широкой темной юбке. — У самого язва, а туда же!..

Рядом шел высокий нескладный мужчина. Черный поношенный костюм, правда старательно выглаженный ради праздника, только подчеркивал его худобу.

— Не журчи, Анна, не журчи! — добродушно улыбался он. — По два наперстка всего с кумом. Воевали, а тут праздник.

— Воевали! Возле кухни спасались больше!

— Почему — кухни? — нахмурил густые седеющие брови мужчина. — А медаль откуда?

На его груди сиротливо поблескивала медаль «За боевые заслуги».

— Вот, вот. Одна. Даже «За Победу» не получил!

— Болел, сама знаешь, сколько.

— Теперь бы мог.

— Поди, их и не делают уже. Чего людей беспокоить.

— Тихоня! А еще хвастается! Подумаешь, медалька!

Голос женщины стал совсем злым. Прохожих на глухой улочке не было, и она, не стесняясь, отчитывала мужа:

— Кум Петро да ты Петро — два сапога пара. Вояки!..

Из-за угла показался офицер. Словно на парад шел. Уже издали было слышно, как звенели на ходу многочисленные ордена и медали.

— Видишь, этот человек воевал, а ты что? — понизила голос женщина.

Когда военный оказался в нескольких шагах, она громко позвала:

— Гражданин! Можно посмотреть, что это у вас?

Офицер, улыбаясь, остановился.

— Вот сколько у человека! А ты все про свою медаль. Аника-воин!

Женщина смотрела то на ордена военного, то на мужа. Ордена даже потрогала рукой.

Ее Петро не проронил ни слова. Он топтался на месте, как-то странно, то ли от вида многочисленных орденов у военного, то ли стесняясь громкого голоса жены, согнулся, отчего фигура его стала совсем уж нескладной и он будто еще больше постарел.

Офицер, продолжая улыбаться, козырнул и пошел быстрым шагом — куда-то торопился. Он слышал, как позади сердитая жена продолжала распекать своего непутевого мужа. На военного она и не оглянулась.

Дома Анна повозилась по хозяйству, погремела посудой. А потом прилегла отдохнуть. «Боевых» ста граммов, как еще с утра она обещала мужу, так и не преподнесла.

Петро, он же Петр Васильевич, чувствовал себя кровно обиженным. Он долго сидел за столом, молчал. Да и с кем говорить, о чем?

Еле слышалось дыхание жены. Вот ругает его все за пенсию малую, да за то, что часто дарит соседским ребятишкам конфетки или еще что-нибудь вкусное. А своих детей рядом давно нет. Они улетели из родного гнезда, писем и тех редко дождешься. Пилит Анна его без конца — так сейчас казалось Петру Васильевичу, а прежде слыла хохотуньей, плясала как! И еще заботливой была, ласковой, не то что теперь — упреки и упреки.

Вспомнил, и ножом резанули по сердцу слова: «Подумаешь, медалька!..»

Он никому не рассказывал о своих делах фронтовых. Да и какие там они, дела эти! Не довелось по-настоящему сходить в атаку. Стыдно вспомнить: из винтовки выстрелил всего несколько раз и то на стрельбище, а не по врагу. Живого немца увидел, лишь когда мимо проводили колонну пленных.

Состоял он тогда в нестроевой команде. Удел «старичков» из этой команды — погрузка, разгрузка, охрана, сопровождение — короче, рядовая работа на «задворках» фронта.

Медаль? Он ее получил даже не в войну, а уже после Дня Победы. За что? На этот вопрос ему было бы трудно ответить…

Сумерки сгущались. Скоро в темноте лишь смутно виднелась кружевная скатерка на старинном комоде, что стоял против стола, да слышалось мерное тиканье старинных ходиков.

Петр Васильевич закрыл глаза, глубоко вздохнул, склонил голову на руки. Спать еще рано. Лучше бы у кума остался, послушал, как тот воевал. Кум в войну был настоящим солдатом, не то что он. Куму есть о чем рассказать. А он, Петр Васильевич, и страха-то не испытал по-настоящему. Чего уж там!

Впрочем, однажды все-таки здорово напугался. Ехали тогда на автомашине по грейдерной дороге. Впереди зеленел лес. Ровно гудел мотор, солдаты, хотя и трясло, дремали, — позади осталась бессонная ночь. Всех заставил очнуться близкий грохот разрывов. Над дорогой пронеслись два «мессершмитта», развернулись и пошли в новую атаку.

Солдаты посыпались из кузова, иные бросились в кювет, другие помчались по полю — подальше от машины. Упал в грязь кювета и он. «Мессершмитты» ближе, ближе. Вот тут-то, в ожидании огня бортовых пулеметов, Петро почувствовал, как тело помимо его воли охватывает липкий страх. О смерти он и не думал. Страшнее всего было сознавать свое бессилие перед надвигавшейся опасностью.

Когда Петро поднял голову, самолеты исчезли. Впереди на дороге, у самого леса, чадящим пламенем горела легковая машина. Солдаты рядом с ним лежали, вжав головы в плечи, — ожидали очередной атаки. У Петра ёкнуло сердце: «А если люди горят там, в машине?..» Он вскочил и побежал к лесу.

Эмка стояла поперек дороги. Наверное, шофер хотел свернуть с грейдера и выехать в поле — не успел. Его тело вывалилось из открытой дверцы, светлые длинные волосы на непокрытой голове слиплись от крови. «Мертвый!» — решил Петр Васильевич.