Сидэ и слуги испуганно вскочили. Раздались оплеухи, и его вытолкали за дверь. Оказалось, это был солдат, который каждую ночь проверял помещения, где спали приезжие, пересчитывал людей и уходил. Я ночью всегда спал и ничего об этом не знал. Смешно, что этот солдат называл себя Тоином — Балбес-чужеземец с острова. Дело в том, что в нашем языке северных и западных инородцев называют «твеном». Это корейское слово записывают похожими по звучанию иероглифами «остров» — то, «чужеземец» — и и «балбес» — ном. Солдат многие годы встречает и провожает наших людей, он запомнил некоторые слова и знает, как их записать иероглифами. Он привык, что его зовут «твеном», и сам старается произнести это слово на свой лад.

Из-за этой кутерьмы я не смог заснуть, да и блохи донимали. Посол тоже не спал. Мы зажгли свечу и дождались рассвета.

6-й день (день воды и лошади). Вода в реке немного спала, и мы тронулись в путь. Я сел в носилки посла, чтобы переправиться вместе с ним, а человек тридцать слуг, раздевшись догола, помогали нести. На середине реки, где течение особенно быстрое, носилки вдруг накренились влево. Еще немного, и мы бы свалились. Беда! Беда! Мы с послом ухватились друг за друга, чуть не утонули. Добравшись до берега, я стал смотреть, как переправляются остальные. Одни сидели на закорках, других несли, поддерживая справа и слева, иные, соорудив плот, уселись на него, а четверо слуг на плечах его перенесли. Те, кто переправлялся верхом на лошадях, молили небо, задрав кверху головы либо зажмурив от страха глаза, другие же натянуто улыбались. Слуги несли на плечах снятые седла, чтоб не промочить. Переправившись, они снова входили в реку, взвалив на плечи коромысла. Я с удивлением спросил, зачем они это делают.

— Если войдешь в реку с пустыми руками, будешь легким, и тогда может унести течением, — ответили мне. — Вот потому и берут на плечи тяжесть.

Тех, кто перешел реку несколько раз, колотила дрожь. Ведь вода в горных реках очень холодная.

Пообедали прямо на траве возле устья реки. Это место называют Долиной заливных полей.

Перевалив через горы Фэньшуйлин, Гоцзялин и Люцзялин, остановились на ночлег в Ляньшаньгуане. В этот день прошли шестьдесят ли. Вечером мы выпили немного вина и улеглись спать. И тут я внезапно перенесся в город Шэньян. Вокруг — великолепные дворцы и городские пруды, ворота и улицы.

— Я и не чаял увидеть здесь такое великолепие! — воскликнул я. — Дома непременно похвастаюсь.

И тут я поднялся ввысь и полетел. Внизу проносились десятки тысяч гор и тысячи рек — я мчался стремительно, как сокол, и в одно мгновение очутился в нашем старом доме в квартале Ягок. Сижу на женской половине возле южного окна, а мой старший брат спрашивает:

— Ну, как тебе понравился Шэньян?

— Я много слышал о нем, но то, что увидел, превзошло все ожидания, — почтительно отвечаю я и принимаюсь расхваливать его красоты. Потом выглядываю в южное окно и вижу — у соседнего дома темнеет софора, а над ней — переливается большая звезда.

— Ты знаешь, что это за звезда? — спрашиваю у брата, а он:

— Нет, не знаю!

— Это Звезда стариков, — и с этими словами встаю и кланяюсь брату. — Я вернулся домой так неожиданно лишь для того, чтобы рассказать тебе о Шэньяне, а теперь я должен спешить.

С этими словами выхожу, миновав зал, открываю дверь мужской половины и оглядываюсь. На севере четко вырисовывается верх крыши, а дальше узнаю вершину Анхён. И тут вдруг мне приходит в голову: как же далеко я забрался! Сумею ли я один пройти через пограничную заставу? Да ведь отсюда до заставы больше тысячи ли! Кто же станет ждать меня? От ужаса я громко закричал. Пытаюсь открыть дверь и выйти наружу, но ее заело, пробую позвать Чанбока, но слова застряли в горле. Тут я с яростью начинаю трясти дверь и вдруг просыпаюсь.

— Ёнам! — зовет меня посол, но я все еще ничего не понимаю.

— Где это я?

— Вы долго бродили во сне, — сказал мне посол.

Я поднялся и сел. Чтобы призвать обратно свою душу{106}, я лязгнул зубами и щелкнул себя по лбу. Только тут я окончательно проснулся и все понял, вздохнул печально и порадовался, что это всего лишь сон. Все же успокоиться мне было трудно, и я так и не смог заснуть — все ворочался и думал, пока не рассвело.

Ляньшаньгуань еще называют Ягуань.

7-й день (день воды и овцы). Проехав два ли, верхом на лошадях переправились через реку. Река была неширокой, но быстрой и еще более бурной, чем прежняя. Я уселся в седле, поджав колени и подобрав обе ноги, Чхандэ прижимался к лошадиной голове, а Чанбок ухватился за мой зад. Так, держась друг за друга, мы думали только об одном — чтоб поскорее пронесло. Лошадей понукали криками «О-хо!». Едва мы добрались до середины реки, как я вдруг начал сползать влево. Оказалось, вода уже покрыла брюхо коня и он, оторвавшись ногами от дна, поплыл, а я стал съезжать и едва не свалился в воду. Но тут хвост передней лошади поднялся над водой, я быстро за него ухватился, сумел выровняться и снова уселся в седле. «Вот как мне удалось изловчиться», — невольно подумал я.

Чхандэ тоже оказался в опасности — его лягнула лошадь. Вскоре мой конь поднял голову и встал на ноги. Значит, уже мелко.

Мы переправились через гору Моюньлин и отобедали в Цяньшуйчжуане. После полудня стало жарко, а мы снова перевалили через гору Циншилин. На вершине горы стояла кумирня Гуань-ди. Говорили, будто она чудотворная. Наши посыльные и конюхи, затеявшие было перебранку, все вместе подошли к возвышению и склонили головы. Некоторые даже купили дыни, чтобы принести их в дар, а переводчики — одни воскурили ароматы, другие принялись тянуть листочки, чтобы погадать, счастье или несчастье ожидает их в жизни. Тут же какой-то монах с чашей в руках выпрашивал подаяние. Он был не острижен, а волосы завязаны узлом, как у наших монахов-расстриг. На голове у него надета тростниковая шляпа, а на самом — плащ из шелка дикого шелкопряда, похожий на наряд наших ученых-конфуцианцев, но с широким черным воротником. Другой монах продавал дыни и куриные яйца. Дыни очень сладкие и сочные, а яйца пересолены.

Ночевать остановились у горы Ланцзышань. В этот день мы перевалили через две большие горы и прошли восемьдесят ли. А гору Моюньлин называют еще Хуйнинлин, она высокая и крутая, не меньше нашей Мачхоннён, что в провинции Хамгён.

8-й день (день дерева и обезьяны). Рассвело. Я сел в носилки посла и в них переправился через три речки. Позавтракали в Лэнцзине. Через десять с лишним ли подошли к горному перевалу. Тхэбок, вдруг почтительно поклонившись, прошел вперед, простерся на земле и громко завопил:

— Белая ступа, явись!

Тхэбок был конюхом Чона.

До сих пор Белую ступу заслонял горный перевал, и она не была видна. Мы подхлестнули коней и мигом поднялись на вершину. Внезапно прямо перед глазами возникли черные купола, разбросанные тут и там без всякого видимого порядка. И тут я внезапно осознал, что человеку не на что опереться в жизни, ему только и остается, что топтать землю да задирать голову к небу. Я придержал коня и огляделся.

— О, на земле, полной страданий, можно и поплакать! — невольно хлопнул я себя по лбу.

— Что это вы? Перед вами открылся такой вид, а вы думаете о рыданиях? — удивился Чон.

— Это, конечно, так, — ответил я, — но герои древности тоже любили поплакать, и красавицы проливали слезы, но их рыдания — не более чем потоки слез. Просто вода из глаз лилась на воротники, а вопля не слышно — такого, что заполнил бы небо и землю, прозвучал бы, словно исторгнутый металлом и камнем. Обычно люди, которые понимают, что такое семь чувств, плачут, когда им грустно. Те же, кому не ведомы эти семь чувств, способны расплакаться в любое время: радуются — плачут, гневаются — тоже плачут, готовы заплакать во время веселья, от любви и даже от злости; они начинают проливать слезы, даже когда захотят чего-нибудь. А ведь и в радости, и в горе нет ничего лучше, чем излить свое настроение в крике. Горестный крик, оглашающий все пространство между небом и землей, можно сравнить с раскатами грома. Однако если даже самые искренние чувства проявлять разумно, то чем такое проявление будет отличаться от улыбки? Обычно чувства человека не переходят определенных границ, и потому их сумели искусно распределить по семи категориям. В печали, например, всегда плачут, а траур по смерти начинают с тоскливого крика «О-о!». Ведь только искренний голос может растревожить чувства. Если сдерживать и подавлять свои душевные порывы, они скапливаются и не находят себе выхода. Вот почему такой человек, как Цзя Шэн, не получив достойного места, не сдержался и вдруг разразился рыданиями перед наложницей. Как тут не поразиться?