Перевод Л. Ждановой.

Было у одного отшельника зеркало. Пыль покрыла его густым-прегустым слоем, словно облако, заслонившее луну. Однако отшельник с утра до вечера гляделся в него, как бы прихорашиваясь.

Однажды это увидел гость отшельника и заметил:

«Зеркало — предмет, при помощи которого удается увидеть свой облик. Если бы это было не так, настоящий муж не держал бы его в чистоте. У вас же зеркало как бы подернуто мглой, вроде как закрыто туманом. Раз вы не можете увидеть себя, значит, у вас нет того, что держат в чистоте. Однако вы все же без конца смотрите как бы на свое отражение. Почему это?»

Отшельник отвечал:

«Когда зеркало ясно, то те, кто красив, с любовью относятся к нему, те же, кто безобразен, питают к нему отвращение. Но красивых мало, а безобразных много. Если из последних хотя бы один увидит себя в зеркале, непременно его сломает. Лучше уж пусть оно будет тусклым. Тусклое, оно скорее испортится снаружи, чем утратит свою чистоту внутри. Если же из десяти тысяч людей встретится один красивый, он протрет зеркало. Сделать это никогда не будет поздно.

Увы! В древности зеркало содержали в чистоте. Мое же зеркало следует держать тусклым. Что вы находите в этом удивительного?»

Гость ничего не ответил на это.

Перевод Л. Ждановой.

Вблизи моего жилища, расположенного к востоку от столицы, есть верхний и нижний сад. Верхний сад тянется вдоль на тридцать шагов и на столько же поперек, а нижний едва наберет с десяток шагов. Шагами измеряли поля в древности.

Каждое лето, в пятую — шестую луну, в саду мощно разрасталась густая трава. Она доходила чуть ли не до пояса, и скосить ее было невозможно.

В доме жили три низкорослых раба и пять тощих отроков. Вид такого запустения вызвал у них стыд, и одной тупой мотыгой, сменяя друг друга, они начали полоть. Сделают три-четыре шага — и остановятся.

Прошло десять дней. И вот, пока они наводили порядок в другом месте, на прежнем, уже прополотом, трава не только выросла, но и успела заполонить все вокруг.

Прошло еще десять дней. И снова там, где они до этого боролись с буйной порослью, поднялась и густо разрослась трава.

Так они и не смогли довести начатую работу до конца. Я перестал наблюдать за ними, и рабы поленились напрячь все силы. В конце концов я отпустил их без лишних упреков.

Тогда я решил сам привести в порядок маленький нижний сад. Для этого сада сил моих было достаточно. Я напрочь отказался от помощи нерадивых рабов и принялся за дело. Очистил сад от сухостоя, выполол густую траву, потом засыпал низины и срыл возвышения — сделал сад ровным, как шахматная доска.

Когда все работы были закончены, я надел платье из волокон пуэрарии, шляпу из кисеи и стал медленно прогуливаться по саду. Временами я шел полежать на бамбуковой подстилке и каменном изголовье. Тень от рощицы рассеивалась по земле, налетал свежий ветерок, дети дергали меня за подол, я гладил их по головкам и не мог нарадоваться.

Так я коротал время. Это место, где мне столь привольно жилось, оказалось настоящим райским уголком.

Увы! Сад в тридцать шагов был мне не по силам, и я принялся за участок земли в десять шагов, но и то едва-едва с ним управился. Это ли не моя заслуга?

Представим себе теперь, что я попал ко двору государя. Увидев снова «сорную траву» на службе, разве я не сумел бы навести порядок?

Некогда Чэнь Чжунцзюй не хотел подметать и одну комнату, потому что его помыслы простирались далеко за пределы дома. Если рассуждать, как он, то можно ли в полной мере раскрыть мысль о воспитании в себе великого мужа?

Подумав так, я усмехнулся и собственноручно написал эти записки. Написав, просмотрел их и после этого частенько стал громко смеяться. И снова смех счел за радость.

Записал в год  к а б и н.

Перевод Л. Ждановой.

В прошлом эти семеро мудрых были искусными литераторами. Себя они, похоже, полагали непревзойденными талантами, и потому назвались так, имея, верно, в виду знаменитых цзиньских мудрецов из Бамбуковой рощи. Собираясь вместе, они пили вино и сочиняли стихи, а потом занимались их разбором. Вели себя так, словно в этом мире нет никого, кроме них. Люди же, наоборот, посмеивались над ними. Так что со временем они отказались от этой затеи.

В ту пору мне как раз исполнилось девятнадцать лет. Моим наставником в литературе был О Токчжон, который частенько брал меня с собой в эту компанию. Как-то случилось, что он уехал по делам в Кёнчжу, а я как раз пришел к нему наведаться. Меня встретил Ли Чхонгён: «Если ты к Токчжону, — сказал он, — так он еще не возвращался. Зато теперь у нас есть свободное местечко, не соизволишь ли?..» Я ответил: «А разве быть одним из мудрых — это должность или звание, чтобы на них объявлялась вакансия? Мне доводилось слышать, что у Цзи Кана были преемники и последователи, а вот слышать насчет вакансий не приходилось…» При этих словах все громко рассмеялись и предложили сочинить какое-нибудь стихотворение, соответствующее моменту. Я не заставил себя упрашивать и тут же продекламировал:

Они ужасно рассердились на это, а я, не обращая на них внимания, взял и выпил все вино, а потом повернулся и ушел.

После этого случая, приключившегося со мной в молодости, все почему-то абсолютно уверены, что я самый что ни на есть отъявленный грубиян.

Перевод С. Сухачева.

(Эта история попалась мне в «Мёнчжон силлок»; правда, приводимые там сведения очень скупы, так что я решился добавить кое-что от себя.)

Кто такой этот Но Кыкчхон, толком неизвестно. Должность у него была самая незначительная. А сам он был до крайности беден, так что вынужден был даже продать свой дом в столице. Но покупатель нашелся не сразу, а тут пришлось ему ехать по делам в провинцию. Пока он был в отъезде, жена продала дом некоему чиновнику по имени Хён Токсу за двенадцать кынов серебром. Кыкчхон вернулся в столицу и, разузнав у жены что и как, счел, что она продала дом слишком дорого. Взяв три кына, он отправился к Токсу и сказал: «Когда в свое время я покупал этот дом, то заплатил за него девять кынов. С тех пор прошло несколько лет. Моя семья пользовалась им, но мы даже ремонта не делали. Так что получить с вас лишние три кына было бы просто нечестно. Покорнейше прошу принять их обратно». Но Токсу тоже был благородным человеком и отвечал: «Почему вы изволите полагать, что честность является исключительно вашим достоинством? Разве я не такой же, как вы? Я купил этот дом, деньги уплачены, так что я не могу позволить себе принять от вас сумму, о которой идет речь». На это Кыкчхон ответил: «Я в своей жизни никогда не поступался принципами справедливости. Разве можно купить вещь, а потом продавать ее дороже? Это только позорить себя. Если вы не согласны со мной, то прошу вас получить обратно всю сумму, а мне вернуть дом». Но Токсу наотрез отказался брать деньги и предложил: «Раз уж мне вас не переубедить, то, коль скоро вы настаиваете, я мог бы принять эти деньги на буддийский храм».