Во второй половине X в. Константинопольская церковь не пожелала принять предложение императора Никифора II Фоки (963–969 гг.) считать мучениками солдат, павших в войнах Империи. Конечно, известную роль в отказе сената обсудить предложение и подтвердить просьбу императора сыграло скрытое сопротивление патриарха Полиевкта, причиной которого были некоторые меры императора по ограничению роста монастырских земельных владений[1621]. Что же касается 13 канона Василия Кесарийского, который приводился как официальная причина отказа, то из замечаний более поздних канонистов можно увидеть, что, как мы уже отметили, это правило соблюдалось не слишком уж строго. На самом деле отношение Церкви в эти времена, как это зачастую бывало в Византии, по большей части зависело от отношений между императором, патриархом и их окружениями. Существует немало примеров, когда церковь охотно позволяла, чтобы принадлежащие ей большие количества золота и серебра использовались для чеканки монеты или других мер государства, для того чтобы избежать кризиса. Например, так было во времена правления императора Ираклия или Романа I в 920 г., когда Церковь жертвовала свою утварь, чтобы чеканить деньги для выплаты армии и покупки военной помощи варваров. Однако есть и другие случаи, когда отношения между императорами и церковью были гораздо менее дружественными и церковь отказывала им в подобной помощи[1622]. Так или иначе, просьба императора Никифора носила исключительный характер, а ее принятие предполагало признание войн X в. чем-то особенным — «более святым» — по сравнению с другими войнами[1623], равно как и того, что мученики ранней Церкви не проявили большего мужества по сравнению с современными солдатами, которые теперь становились им ровней. Конечно, это было слишком серьезное возражение, которое высказывали как современные, так и более поздние толкователи этих событий, а потому идея была отвергнута и более никогда не возрождалась[1624].

И все-таки это представление впервые возникло не во времена Никифора Фоки. Уже в военном трактате «Тактика», составленном императором Львом VI, награда для сражающегося за свою веру воина дается ему не только за то, что он выполняет свой долг как соратник императора, но и за определенные духовные достижения. Борьба с врагами христианской веры приносит немалые духовные блага, а те, кто погибает в бою, получают вечное успокоение. Не раз отмечалось, что в этом трактате Лев дает свое понимание исламского джихада, а его собственные замечания предлагают нам примечательную параллель между духовными наградами, которые пожинает павший в бою солдат-христианин, и соответствующими представлениями мусульман[1625].

Впрочем, мысль о том, что воины, павшие в бою за истинную веру, получат подобающую им награду и что ромеи-христиане это избранный народ, который отличается от всех остальных, также не является новой, ибо сходные мысли высказывались еще в VI в.[1626] Более того, они перекликаются с мыслями Афанасия Александрийского и обнаруживаются в средне- и поздневизантийский периоды[1627]. Допускались и материальные награды, которые выплачивались отдельно от официальной платы за военную службу, а все военные трактаты, равно как и исторические сочинения, признают значение военной добычи для простого солдата. Определенное влияние на взгляды Льва мог оказать ислам, с которым он и его современники в Византии, несомненно, были неплохо знакомы, Но похоже, что они опирались на несколько более отличную версию уже существующих христианских идей, бывших продуктом специфической политической и идеологической ситуации, во время которой Византийская империя наконец увидела перспективу перехода в наступление и компенсации потерь, как территориальных, так и политических, произошедших в предшествующие века.

К X в. элита, состоящая из знатных семей, взяла в свои руки военное руководство и управление Империей, Ее господство наиболее ярко выражалось в личностях тех ее представителей, кто повел в бой армии, которые в X в. отвоевали у мусульман значительные территории[1628]. В Малой Азии, откуда в основном происходила эта элита, возникает особая военная культура, похожая на ту, которая появилась позднее в Западной Европе, с ее отношением к войне, по крайней мере внешне, и идеологией личной чести, мужества и воинского мастерства[1629]. Христианское отношение к этой военной культуре выражалось в том, что ее носители предпочитали военных святых и в качестве образов на личных печатях, и в качестве собственных покровителей[1630]. Нет ничего случайного, что тот самый период, который породил идею, что война против иноверцев должна иметь большее вознаграждение со стороны Церкви, был также временем самой значительной экспансии Империи, завоеваний и реконкисты, и одновременно периодом, когда провинциальные военные магнаты не только командовали армиями, но и задавали тон в общественной идеологии. Попытка Никифора II пересмотреть военную мораль была попыткой поставить на первое место идеологию воина и защиты границы, бывшую идеологией феодальной аристократии, в противоположность идеологии официальной церкви и муниципальной элиты.

Нет никаких сомнений, что энтузиазм Никифора II, направленный прежде всего на военные действия на востоке, имел в себе существенный религиозный элемент. Ранее между смертью в битве против христианской Болгарии и против «неверных» арабов не было практически никакой разницы. Никифор Фока и его непосредственный преемник Иоанн Цимисхий прямо заявили, что различие существует, а война с арабами — это война во славу христианства, защита святых мест и уничтожение ислама, что нашло отражение в военных трактатах второй половины X в. Эта декларация касалась не только населения Империи, но и составляла часть послания, адресованного самим мусульманским правителям[1631]. Как сообщают арабские источники, в письме к халифу аль-Мути император Никифор Фока заявил, что вскоре он двинется на Багдад, Иерусалим и Египет и поставит трон Христа в Мекке. А Иоанн Цимисхий в письме к армянскому царю Ашоту объявил своей целью «освобождение Гроба Господня от мусульманского поругания»[1632]. Иными словами, это было фактически объявлением «крестового похода» с намерением превратить византийское наступление в «священную войну». Вместе с тем, эти усилия Никифора угрожали христианскому и специфически византийскому пониманию филантропии. Как мы уже отметили, именно эта характеристика более, чем что-либо другое, определяла политическую и дипломатическую теорию и практику Византии.

Попытка Никифора II прежде всего демонстрирует различие между политическими и теологическими взглядами различных элементов того, что мы условно можем назвать политическим и церковным «истеблишментом», равно как и различие между взглядами «истеблишмента» в целом и представителей простого населения Империи, особенно солдат, которые непосредственно участвовали в военных действиях, и городского и сельского населения, которое испытывало бедствия этих войн. Здесь мы находим очень разную шкалу ценностей. Разумеется, все принимали фундаментальные этические понятия христианства и вместе с ними официально пропагандируемые ценности христианской ромейской империи. Вместе с тем, можно обнаружить значительные различия между Константинополем и провинциями, и особенно между теми группами, которые были непосредственно вовлечены в военные действия и борьбу с врагами Империи, и остальной частью общества. Совершенно ясно, что разрыв между повседневной жизнью пограничных районов и сражающихся армий — с одной стороны, и жизнью Константинополя и центральных провинций — с другой, был весьма значительным. Эти различия довольно редко находят свое выражение в литературной форме, но сам факт их существования не подлежит никакому сомнению[1633].