Можно было, однако, рассматривать растительный мир и с другой точки зрения, с точки зрения научной: что такое растение? Из каких элементов оно состоит? Что общего между растениями и животными? Что является причиной таких, например, обычных явлений в растительном царстве, как листопад? Такими вопросами интересовались греческие натурфилософы, например Эмпедокл, Клидем, Менестор; Феофраст, конечно, их знал. Что же он от них заимствовал и каково было его отношение к их теориям и взглядам?
Растение для предшественников Феофраста было, по преимуществу, предметом чистого умозрения. Греческие философы в своих попытках объяснить мир сводили все существующее к одному или нескольким элементам. Так, Эмпедокл (492—432 гг. до н. э.) видел в мире четыре основных элемента: горячее, холодное, сухое и влажное, причем эти элементы могли видоизменяться и переходить один в другой. Он считал млекопитающих и растения организмами сходными. Менестор, его младший современник (около 450 г.), перенес эмпедоклово понятие о холодной и горячей сущности с животных (как это было у Эмпедокла) на растения, и деление всех растений на «горячие» и «холодные» стало ходячим и общепринятым для всех греческих ученых, занимавшихся вопросами ботаники. Горячая природа растений выражалась в их любви к воде, в раннем распускании, в обильном плодоношении и в пригодности их для приборов, с помощью которых добывался огонь. «Горячими» были вечнозеленые растения, а «холодными» те, которые сбрасывают листву. В ранних своих ботанических работах Феофраст целиком принимает эту теорию: сосна и пихта, пишет он в «Причинах растений» (II.7.2), обладают свойствами «горячих» растений. Сосна растет по тенистым местам, потому что в ней соединено горячее и сухое; пихта, обладающая «влажным» характером, требует места солнечного. Рассуждение это вполне соответствует теории Менестора, ло которой растениям «влажным» и «холодным» нужны сухие и жаркие места, потому что только тогда между элементами в самих растениях и элементами в окружающей среде установится соотношение, благоприятное для жизни и развития растения. Когда Феофраст пишет («Исследование о растениях», I.2.4—6): «Первичные элементы — это влага и тепло. Во всяком растении, как и в животном, есть некая прирожденная влажность и теплота: когда они начинают исчезать, наступают старость и хилость, а когда исчезнут вовсе, — смерть и усыхание», — то о наличии влажности можно было говорить на основании наблюдения, но, разумеется, наличие «теплого» в растении устанавливалось только путем чистого умозрения. Это отголосок учения Аристотеля, настаивавшего на аналогии между животным и растением. Влияние последнего в ранних работах Феофраста было очень сильным и сказывалось в этом пристрастии к отвлеченным теориям, при построении которых реальные факты во внимание не принимались. В ранних работах Феофраста, например «Об образовании меда» или «О рыбах, которые могут жить на земле», мы неоднократно встречаем такие чисто умозрительные заключения. О меде, например, говорится, что он осаждается на земле и на растениях: преимущественно на дубовых и липовых листьях, «потому что в них имеется плотность и влажность. Плохо только, если они совершенно сухи: тогда они впитают в себя мед, или слишком рыхлы: в этом случае мед сквозь них просочится» (стр. 190). Нечего и говорить, конечно, что ни просачивание меда сквозь дубовые листья, ни его впитывание в них Феофраст не наблюдал и-что особенно важно не считал нужным понаблюдать, какой мед, осаждается на древесных листьях. В упомянутой работе «О рыбах» он целиком придерживался аристотелевского воззрения, что животные нуждаются в охлаждении, которое и получают от воздуха, воды и земли. Без такого охлаждения их внутренняя органическая теплота действовала бы на них губительно, и Феофраст был вполне убежден, что земля, насыщенная водой, если только «теплое» и «влажное» соединены в правильной пропорции, может породить рыб (стр. 171; §§ 10—11): именно, путем такого саморождения объясняет он то, что в Пафла-гонии иногда откапывают «на большой глубине множества хороших рыб». Эту теорию самопроизвольного возникновения, принятую Аристотелем для мира животных, Феофраст распространил и на растительный мир («Причины растений», I.1.2): «Нет ничего странного в том, что некоторые растения возникают двумя путями: и самопроизвольно, и от семени. Ведь и некоторые животные возникают и от других животных, и из земли».
Чем дальше, однако, углублялся Феофраст в фактическое изучение растительного мира, тем больше отходил он от натурфилософских дедукций и освобождался от влияния своего учителя. Еще в «Причинах растений», где он повторяет любимую мысль Аристотеля, что природа ничего неделает без цели, он приводит факт, опровергающий эту мысль: у некоторых кипарисов нет семян и, следовательно, нет потомства. Аристотель, а в молодости и Феофраст, держался той точки зрения, что целью растения является образование семени. Кипарис, не имеющий семян, опровергал это убеждение, и Феофраст пишет («Причины растений», IV.4.2): «Он изобличает природу в том, что она действует, напрасно». В тех же «Причинах» (II.1—6) Феофраст подробно говорит о воздействии на жизнь растения внешних факторов: мороза, дождя, ветров, особенностей почвы. Занятия этими вопросами заставили его глубже всмотреться в те реальные факты, которыми обусловлена жизнь растений: здесь он шел уже совершенно самостоятельным путем. Вопрос о «горячих» и «холодных» деревьях подвергается, коренному пересмотру: вместо того чтобы объяснять жизненные процессы, пррисходящие в растении, присущими ему «теплом» или «холодом», он заявляет, что «следовало-бы, пожалуй, сначала определить, какие деревья окажутся; «холодными», а какие «горячими» и на основании каких признаков можно это установить» («Причины...», I.10.7). Дальше идет речь о том, что «трудно решить, какие деревья будут «холодными», а какие «горячими» и по каким признакам производить это разделение» (там же, I.16.8), и о том, что «произрастание растений и раннее распускание их обусловлены воздействием воздуха и солнца, а также свойствами самой природы каждого растения, различной по своей влажности и сухости, плотности и рыхлости, теплоте или холодности. Одни из этих свойств доступны чувственному воспринятию [αίσθήσει]; «теплое» же и «холодное» [в растении] постигаются не чувственным восприятием, а рассуждением, и как все, устанавливаемое путем рассуждения [λογω], спорно... обо всем таком следует судить на основании постоянно наблюдаемых [буквально «сопутствующих»] фактов» (там же, I.21.3—4). Место это принадлежит к числу важнейших для характеристики метода, которого отныне будет придерживаться Феофраст: умозрительные теории, говорит он, дают повод только к бесконечным спорам. Общая картина греческой философии, когда гипотезу, выставленную учителем, обычно опровергал его ученик, должна была, конечно, утвердить его в этой мысли. На его глазах Спевсипп, племянник Платона, принявший от него руководство Академией, объявил учение об идеях несостоятельным. Естественно было настраиваться на скептический лад по отношению ко всяким отвлеченным теориям и искать какого-то иного пути, который приводил бы к результатам более прочным. Отказываясь от «рассуждений», Феофраст признавал необходимость познания посредством «чувственного восприятия», т. е. наблюдения над реальными фактами.
Интересно проследить первые шаги Феофраста в этом направлении. Приведя признаки «горячей» природы растений, собранные Менестором на основании чистых домыслов (самые «горячие»-это водяные растения и деревья, любящие холодные места; «горяч» и плющ, потому что сердцевина в нем вся изогнута; дерево, как известно, в огне коробится; «горячи» и деревья, рано распускающиеся и рано приносящие плоды: в них сок горяч, и его теплота способствует раннему распусканию и плодоношению), он объявляет, что Менестор ошибался, но действует доводами со-, вершенно в духе тех же умозрительных соображений, какие были и у Менестора: для плодоношения и созревания требуется не избыток «теплоты», а некая ее «равномерность»; водяные растения живут в воде не потому, что, будучи «горячими», они ищут для равновесия элементов в окружающей среде холода, а потому, что они сами «холодны» и для них требуется соответственная им «холодная» же среда. Затем он предлагает свои признаки «горячих» растений: это растения маслянистые, с острым вкусом, ароматным запахом, плотной консистенции, с малым количеством сока и такие, которые действуют на наш организм согревающим образом и содействуют пищеварению, которое, по представлению древних, вызывается преимущественно теплотой. Интересен набор этих признаков: они все могут быть установлены путем чувственного восприятия (ср. «горячий сок» рано распускающихся деревьев у Менестора или «теплоту» его водяных растений), причем растение считается «горячим» потому, что оказывает на организм действие согревающее или горячительное. Таким образом, «горячая» природа растения постигается у него не на основании отвлеченного умозрения, а на основании конкретных, реально наблюдаемых признаков и на основании воздействия растения на человека. В дальнейшем Феофраст вовсе откажется от деления растений на «холодные» и «теплые». Важность его заявлений заключалась в том, что впервые была сделана попытка объяснить физиологические особенности растения и, следовательно, всякого организма исключительно на основе наблюдения как явлений, происходящих в самом организме, так и воздействия данного организма на другие. Заявление, что чистое умозрение — λόγος — в области естествознания не может дать Никаких положительных результатов, было для того времени неслыханным. Аристотель, правда, в своем позднем произведении «О возникновении животных» рекомендовал «доверять больше чувствам, чем рассуждению» (III.10,760b), но что дедуктивные построения лишены всякой ценности, этого он никогда не думал. Феофраст же стал именно на такую точку зрения.
