Превосходной иллюстрацией приложения этого нового метода является рассказ о листопаде. Эмпедокл считал, что деревья и кусты осыпаются от недостатка влаги, испарившейся от зноя; растения, в которых этой влаги сохраняется достаточно, остаются вечнозелеными. Аристотель пишет, что причиной листопада «является недостаток теплой влажности, каковой оказывается по преимуществу жирная влага. Поэтому жирные растения чаще всего и бывают вечнолиственными» («О возникновении животных», 783b 18; перевод В. Карпова, 1940). Феофраст в своем раннем произведении («Причины растений», II.17.2) объяснял тот факт, что некоторые деревья не теряют листьев, достаточным количеством получаемой ими пищи. Но вскоре уже он прибавил к этой единственной причине еще две других: «собственную природу растения и место, где оно живет». Окончательное суждение его по поводу листопада имеется в «Исследовании о растениях» (I.9.3 сл.). Здесь он повторяет свою прежнюю мысль, что некоторые деревья остаются вечнозелеными «по природе своей» (φύσςι); другие же, обычно осыпающиеся, сохраняют листву в зависимости от места, где они растут, и климатических условий этого места: виноградные лозы, например, и смоковница в Верхнем Египте не осыпаются (I.3.5). То обстоятельство, что на Крите платан, растущий у самого источника, не осыпается, а другие платаны, растущие по соседству, но несколько поодаль от ручья, осыпаются (I.9.5), приводит его к заключению, что деревья, растущие в сухом месте и на легких почвах, теряют листья., раньше, чем деревья, растущие на сырой и хорошей земле.
Подметив эту обусловленность листопада особенностями климата и места, Феофраст не останавливается только на этих внешних факторах: он подмечает ряд особенностей, отличающих сбрасывание листьев у разных деревьев: у земляничного дерева, например, опадают с веток нижние листья, а верхние, сидящие на концах ветвей, остаются; старые деревья осыпаются раньше, чем молодые; у поздних сортов смоковницы и у дикой груши листья осыпаются еще до созревания плодов, а у деревьев вечнозеленых происходит постепенная смена листьев: одни осыпаются, другие появляются, причем эта смена приходится, главным образом, на самый разгар лета.[2]
Трактовка вопроса о листопаде в «Исследовании о растениях» отличается от прежней, даваемой Феофрастом раньше, во многих отношениях. Во-первых, он не удовлетворяется делением растений на вечнозеленые и теряющие листву, а подмечает особенности, характеризующие листопад у отдельных древесных групп, и ставит все явления в связь с окружающей средой. Ни слова о «холодной» и «теплой» природе растения: если раньше, как мы видели, он использует чувственно воспринимаемое для объяснения свойства только умопостигаемого (обжигающий вкус растения, например, свидетельствует о его «теплой» природе), то сейчас он не страшится поставить в связь только реальные явления, поддающиеся наблюдению. Отныне они становятся предметом его исключительного внимания, причем он хочет дать максимальную их совокупность: метафизике в его исканиях и объяснениях больше нет места. Поэтому в позднейших его работах, например в «Исследовании о растениях», совершенно почти отсутствует метафизическое понятие «первопричины», заставляющее сводить явления к «началам», т. е. исконным элементам природы, как представлялись они уму греческих натурфилософов и к которым относятся и «теплое» и «холодное» в растениях. Интересно сравнивать в этом отношении поздние и ранние работы Феофраста, трактующие об одних и тех же вопросах, например: «Исследование...» (II.1.4), где, говоря о способах разведения растений и о тех изменениях, которые с растениями происходят, он тщательно избегает слова «причина», и «Причины...» (I.1—9) (главы, посвященные тем же вопросам и разбирающие их на основании того же самого фактического материала), или главы о болезнях растений в позднем «Исследовании...» (IV.14—16) и в ранних «Причинах...» (V.8—18): в поздней работе он тщательно избегает самого слова «причина»; в ранней — оно неизменно повторяется.
Заменив метафизические построения наблюдением над конкретным материалом растительного царства, Феофраст старается теперь всячески избегать схематизма, неизменно указывает предел, за которым начинается область, нуждающаяся еще в исследованиях и разысканиях, приводит разные версии рассказа об одних и тех же растениях (ср., например рассказы о сильфий в «Исследовании...», VI.3) и никогда не замалчивает фактов, идущих вразрез с его убеждениями. Чрезвычайно интересно рассмотреть его отношение к вопросу о самопроизвольном возникновении растений. В ранней своей работе («Причины...», I.1.2) он не находил ничего удивительного в том, что некоторые растения вырастают не из семян, а самопроизвольно образуются в лоне земли. В «Исследованиях...» (III.1.4—6) он высказывается по этому поводу чрезвычайно сдержанно. Приведя мнения Анаксагора, Диогена из Аполлонии и Клидема относительно самопроизвольного зарождения, он замечает, что такое зарождение «не поддается нашему чувственному восприятию», и приводит объяснение тех случаев, когда, казалось бы, можно было говорить о самопроизвольном возникновении: реки при разливе или изменений своего русла уносят с собой семена разных деревьев, и в местах, где этих древесных пород никогда не было, они вдруг появляются. Вода из оросительных каналов разносит с собой сорняки. Ливень сбивает семена и потоками дождевой воды заносит их далеко от родного места: «семена вещей», которые, по словам Анаксагора, прибивает дождем к земле и которые дают, по его мнению, начало растительности, зачеркнуты этим эмпирическим объяснением. Не все, однако, Феофраст был в состоянии объяснить эмпирически. Почему, например, на Крите «стоит только вскопать и пошевелить землю», как появляются кипарисы, — дерево, свойственное этой стране? Приведенные Феофрастом объяснения здесь явно оказывались недостаточными, и его научная честность не позволяет ему ни замалчиваний, ни натяжек: может быть, в данном случае, семена уже находились в земле, а может быть, сама земля «пришла в соответственное [для произрастания растений], состояние». Таким образом, указав, что самопроизвольное зарождение не поддается нашему восприятию, отклонив возможность его для одних случаев и приведя возможность совершенно реального объяснения для других (нахождение семян в почве еще раньше), он, тем не менее, допускает в качестве гипотезы и существование самопроизвольного возникновения.
До Феофраста ботаника представляла собой как бы некое добавление к зоологии. Объясняется это тем, что греческие философы склонны были рассматривать растения и животных как нечто весьма сходное. Анаксагор считал, что деревья могут радоваться и печалиться; Менесторат и Клидем думали, что те и другие состоят из одинаковых элементов; Аристотель не останавливался перед очень смелыми аналогиями между растениями и животными: по его мнению, в растения превратились маленькие многоногие животные; «у растения верх внизу, а низ вверху: ведь корни у растений имеют свойства рта и головы...» («О частях животных», IV.10.686b). Платон высказал, правда, предположение, что растение представляет собой нечто, совершенно отличное от животного, но эта вскользь брошенная мысль не повела ни к каким дальнейшим выводам. Феофраст первый доказал принципиальное различие между животным и растением. В «Исследовании...» (I.1.4), говоря о частях растения и животного, он указывает, что если в частях растения искать сходства с частями ( = органами) животного, то окажется, что, в то время как у животного число таких частей всегда постоянно и одинаково, у растения это число неопределенно и изменчиво. Если же не считать частями, например, листья, цветки, плоды, то выйдет так, что как раз то, что и составляет растение, его частями не окажется. Нельзя, следовательно, рассматривать растения и животных одинаково и «излишне стремиться сравнивать во что бы то ни стало то, что не может быть сравниваемо». Между частями растения и животного может существовать только некоторая аналогия, т. е. сходство в функциях. Решительным аргументом в пользу своих утверждений Феофраст выставлял именно определенное и постоянное число частей у животных и всегда меняющееся число частей у растения. Он первый установил принципиальную разницу между «замкнутой системой животного организма» и «открытой системой растения». Увидеть же единство растительного и животного мира, заключающееся не только в их органах, доступных невооруженному глазу, но в их функциях, отправлениях, клеточном строении и т. п. было, конечно, для античной биологии невозможно.
