Наконец, не выдержав, прямо сказал, что хотел бы сегодня осмотреть общежитие и поэтому им надо торопиться.

— А я в общежитии больше не живу. — Улыбаясь, ответила Надя. — Снимаю квартиру.

— Конечно, — сказал вслух Наседкин, а про себя подумал:

«Просьбу мою восприняла, как повод встретиться, не обратила на неё внимания. Простила запах спиртного, хотя жених не должен пить. Нарядилась, показала себя на сцене. Сняла отдельную квартиру. Что ж, молодец. И как только всё это раньше до меня не дошло».

Не став Надежду провожать, не став объясняться, он помахал ей рукой, она отвернулась, не ответила.

Придя домой, позвонил Новоструевой. Наташка была навеселе. Поговорив для приличия о том, о сём, спросил о главном, когда можно будет взглянуть на квартиру.

— А ты знаешь, что это неприлично? — С откровением пьяного человека, заявила «своя в доску». — Ты же писатель, наблюдаешь за людьми, должен быть психологом, а лезешь напролом. Нельзя ли квартирку посмотреть? Ты мог бы сделать всё это поделикатнее. Сказал бы, что соскучился и хочешь прийти выпить чашечку кофе. Я бы тебе, конечно, отказала. Отказала бы раз, два, а на третий бы пригласила. Мы бы посидели, поболтали, вспомнили школу. Ты бы заодно посмотрел и квартиру. Так это у воспитанных людей делается, а то сразу начал с корыстных интересов, какая жилплощадь. Нельзя же так.

«Что ей сказать? Как объяснить? — Думал Наседкин, слушая. — Считая меня мерзавцем, отпетым проходимцем, который прежде чем жениться, намерен оценить квартиру, она продолжает говорить, любезничает, шутит. В глубине души прощает мне эту гадость и учит маскироваться. А, казалось бы, говорил понятным языком, подишь ты куда завернула».

Какое-то время он ещё поддерживал разговор, отшучивался, а затем, сославшись на то, что отсутствовавшему соседу якобы срочно надо куда-то звонить, распрощался и положил трубку.

На следующий день вернулся из деревни Неделькин. Отдохнувший, загорелый, стал допытываться, отчего писатель такой мрачный. Приняв любопытство за живой интерес и желание сострадать, Николай всё ему рассказал. Когда же стал сетовать на человеческую глупость, сосед погрозил ему пальцем и сказал:

— Мне-то лапшу не вешай. Я же знаю тебя, как облупленного. Девчонки правильно тебя поняли. А то, придумал, для романа. Для постели они нужны тебе были, а не для романа.

Нил Нифонтович зашёлся в хриплом смехе. Наседкин смотрел на него, молчал, а про себя думал: «О чём говорить с человеком, который тебя не понимает?».

Изольда. Изольда Лукова. Лично для меня это имя стало нарицательным. Символом упущенных возможностей.

Когда она родилась, отец решил назвать ее Зосимой. Такая вдруг в его голову поразительная мысль пришла. Поразило, собственно, его то, что одно имя вмещало в себя два. И он, когда бы того захотел, мог называть дочку то Зосей, то Симой.

Мать у Изольды работала в райкоме, состояла в рядах коммунистической партии, то есть бала идеологически подкованной. Знала, что имя Зосима, во—первых, мужское, а во-вторых, почти что сугубо церковное, то есть для истинного члена коммунистической партии чуждое и враждебное. Она предложила назвать дочку Галиной, в честь жены первого секретаря их райкома Галины Бесфамильной. Тут уж взъерепенился отец. Пришла его очередь возражать.

— И, что из этого выйдет? — Говорил он. — Галя Лукова? Все одно, что «горе луковое».

После долгих споров и препирательств решили назвать девочку Изольдой в честь любимой киноактрисы Изольды Извицкой.

На Тверском бульваре было когда-то кафе «Тверь», там впервые я Изольду и увидел. Собственно, с таким названием было там два кафе. Одно самообслуживания, а другое кафе-ресторан. Речь идет о последнем.

В этом кафе-ресторане всегда были свободные места, всегда было безлюдно. Так, как обслуживание отвратительное, водка не подавалась, а коньяк был плохой и стоил дорого. Угрюмые официанты, наряженные в рваные и грязные косоворотки, бесцельно слонялись по залу, или сбившись в кучку и насупившись, сидели в углу, разглядывая редких и до крайности раздраженных посетителей.

А раздражало посетителей чудовищное несоответствие цен и предоставляемых за эти цены услуг. Это несоответствие не находило никакого объяснения и поэтому вызывало вполне обоснованную злобу.

В те дни, когда я не хотел себе готовить, я заходил в «Тверь». Сидел и пережевывал не прожаренное, но подгоревшее мясо в этой атмосфере обоснованной злобы. Всякий раз уверял себя, что этот раз последний. Но, так уж получалось, что питался в этом кафе частенько.

Изольда пришла в кафе с кавалером, как я потом узнал, со своим непосредственным начальником. Начальник был немолод, но молодился. Волосы с затылка зачесал на темечко, надел джинсы, на которые предварительно утюгом, как это делается на брюках, навел стрелки.

Выглядел смешно, нелепо, понимал это, из-за чего чувствовал себя, как не в своей тарелке. Он, видимо, в тот вечер решил шикануть, сводить молодую сотрудницу в ресторан. Выбрал для этой цели тот, который, как ему казалось, был поскромней. Знал бы он, о заоблачных ценах.

Но он не знал. И вел себя сначала по-хозяйски. Крикнул официанту: «Голубчик! А ну-ка, принеси чего-нибудь, и закусить». Вальяжно расселся, закурил, стал развлекать Изольду анекдотами.

Официант, зная наперед, чем все закончится, вместо того, чтобы бежать, исполнять приказ, лениво подал меню с расценками. Начальник глянул на цены и подавился дымом от сигареты. А, когда прокашлялся, то попытался театрально присвистнуть, но даже это от смущения у него не получилось.

Начальник с Изольдой встали и направились к выходу. Ушли, не прощаясь. Но, мы с Изольдой друг дружку заметили, поздоровались глазами.

На следующий день я увидел Изольду, шагающей по улице Малая Бронная. Подошел и спросил разрешения идти рядом. Так молча и шли, ни о чем не говоря, не знакомясь. И, представьте, разошлись так же молча. Она по своим, я по своим делам.

Третья встреча была самая интересная, она шла из аптеки в хлебный магазин, все по той же Малой Бронной. Я ее догнал, поравнялся и пошел рядом, уже не спрашивая на то разрешения.

Опять шли молча, а как стали проходить мимо школы, то к нам навстречу устремились выбежавшие после уроков ученики младших классов. Все, как один, стали дружно здороваться со мной.

— Вы что, директор школы? — Поинтересовалась Изольда.

— Нет, — ответил я.

— Учитель?

— Нет. Просто я их всякий раз конфетами угощаю. Вот они со мной и здороваются.

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Что хоть что-то выяснилось.

— Что, например?

— Узнала, что живете где-то здесь или работаете. А, то такая загадочная личность, молчите все. Ну, ничего невозможно узнать.

— А, вы спрашивайте. Я вам все о себе расскажу, — смеясь, сказал я.

И рассказал. И она мне о себе рассказала.

И ведь не хватило ни ума, ни сообразительности спросить у нее телефон или узнать адрес. На, что я надеялся? На то, что так же всякий раз будем встречаться, то в кафе, то на улице. Боже, как это все наивно и глупо. Как говорится, понадеялся на авось. И Изольда пропала, исчезла из жизни моей.

Три счастливых дня, как в песне, было у меня. И все. Улетела жар-птица куда-то за далекие моря, за высокие леса, оставив в полном недоумении. А может, мне, такому нерасторопному, так и надо. Но, я, все же, продолжаю надеяться, что мы с ней встретимся.

Изольда, где ты? Откликнись, отзовись.

Неспешно гуляя по Тверскому бульвару, мужчина и женщина беседовали.

— Влюбляются в носителей сверхзадач, сверхидей, — говорила женщина. — В тех, кто способен нести в себе нечто божественное или дьявольское. А как можно влюбиться в такое ничтожество, как вы, Фролкин? Сами-то, как думаете?