— Да? Ты думаешь? Голые люди лежат на берегу и говорят о том, как лучше корову доить?

— А многие теперь загорают голышом. Поветрие такое. Нудистами зовутся.

— Ой, точно. Правильно ты подметил. Они и есть. Ты только знаешь, Сергунь, так громко матом не ругайся. Здесь слышимость хорошая. У вас, у городских, конечно, свои законы. Но, всё же похороны, такой день, надо уважение иметь.

Тут из избы вышла жена гинеколога Кира Владимировна и, подходя к скамейке, где секретничали её муж и дядя Кузьма, закурила. Кузьма Иванович посмотрел на неё, а затем, как-то странно и ехидно улыбаясь, на Сергея Ксенофонтовича.

— А ну, немедленно погаси сигарету, — не помня себя от ярости, закричал на неё врач.

Кира Владимировна, на которую муж за всю их совместную жизнь ни разу не повысил голоса, поняла, что нарушила какие то неписаные законы и тут же послушно потушила сигарету. После чего достала и стала жевать мятную жвачку, конечно, только из тех соображений, чтобы, вернувшись в дом, от неё не исходило табачного духа.

Кузьма Иванович смотрел на неё своими похотливыми глазками, и Сергею Ксенофонтовичу было ясно, что тот себе воображает. Кира Владимировна так нервно и так страстно мусолила жвачку, что в помутившемся от водки и глупых разговоров, рассудке врача стали клубиться подозрительные мысли.

«Она слышала, о чём мы говорили, — решил он, — да и как не слышать, лавочка у дома, в двух шагах. Сколько помню, никогда не жевала жвачку. Это она старику намёки подаёт. Вон, как смотрит на него. А старик на неё. А я, говорит, на девяносто лет выгляжу. Может оно и так, но ведь она же мне пока ещё жена. Зачем же так явно и бесстыдно изменять».

Необъяснимая злоба овладела гинекологом. Неожиданно для всех и, прежде всего для самого себя, он встал и с размаху отвесил жене оплеуху.

На следующее утро, проснувшись до зари, Сергей Ксенофонтович понял, что ему как можно скорее нужно бежать из села. Жена, с синяком под глазом, давно уже сидела одетая, и не понимая в чём её вина, послушно ждала пробуждения мужа. Не завтракая, ни с кем не прощаясь, они спешно покинули отчий дом.

Через месяц Сергей Ксенофонтович получил от матери письмо. Из письма узнал, что Кузьма Иванович распустил по селу слух о том, что жена его, Кира Владимировна, больна неизлечимой болезнью под названием «минет». И, что сам он, врач и светило науки, не в силах спасти её от этого страшного недуга.

Увидев мужа позеленевшим, Кира Владимировна поинтересовалась, в чём дело, о чём пишет мать.

— Издержки профессии, — обречённо сказал Сергей Ксенофонтович, разрывая письмо и понимая, что в отчий дом ему дорога заказана.

— Как здорово, что мы от всех убежали, — сказала студентка Воробьёва, взволнованно дыша.

— Да. Здорово, что вы меня от них увели, — согласился профессор Миланов, поглядывая на ее алые губки.

— Увела? Сами влюбили в себя, а теперь я во всем виновата.

— Влюбил? А, сам того и не заметил.

— Это всегда происходит незаметно. Кажется, ничего особенного нет, а потом вдруг — бах, и влюбилась.

— И часто у вас это «бах» бывало?

— Вы не подумайте, что я ветреная, легкомысленная. Просто я молода, а жизнь одна. Хочется счастья, любви. Вот и тянешься, как бабочка, к огню.

— И, обжигаешься?

— Обжигаешься. Ну, что ж с того? Кто не любил, тот и не жил на свете. Жизнь промелькнет кометой на полуночном небе, и в старости я буду вспоминать о днях прекрасной юности своей.

— Любите стихи. И конечно, сочиняете.

— И конечно, сочиняю. Но, вам читать не стану.

— Не надо. Догадываюсь, о чем они. Несчастная любовь. Я устала от жизни. Мысли о самоубийстве с любимым на пару. О чем еще может писать молодая, пышущая здоровьем девушка?

— Как вульгарно вы выразились — «пышущая здоровьем». О человеке сказали, как о печке. И потом, не такая я молодая. Мне уже двадцать второй.

— Беру свои слова обратно.

— Хорошо все же мы сделали, что убежали. Этот Максимка… А кстати, почему его все зовут Максимкой? Ему, если не ошибаюсь, уже восьмой десяток. А ведёт себя, как паренёк. Ёк-йок.

— Не знаю. При знакомстве представился Максимкой, а на другие обращения демонстративно не отзывается. Вот и зовут, как маленького мальчика. Кстати, «йок» по-татарски «нет».

— В переводе с татарского на русский, вы хотели сказать?

— Ну, само собой разумеется. Вы же прекрасно меня поняли. Беда все же с вами, с молодыми, да ранними, пытающимися вслух строить здание собственного «я».

— Не поняла. О чем Вы?

— Все у вас вслух. И переживания, и мысли. Это понятно. Так надо. Но, уж очень, подчас, раздражает.

— Вас?

— Всех. Не все об этом говорят, но ручаюсь, раздражает всех. Вы, наверное, не замечаете. Но, что бы вы ни делали — это комментируете. Не смущайтесь. Это нормально. Идет процесс самоиндификации личности во времени и пространстве. Процесс осмысления своих поступков и поступков окружающих. Взрослеете, одним словом.

— Не люблю заумные речи. Вы, когда так со мной говорите, должно быть думаете, что самый умный. Но со стороны выглядите, доложу я вам, как дурак.

— Вот и объяснились друг другу в любви. Чего смеетесь?

— Да, вспомнила, как сегодня за завтраком полковник Ушков кричал на Васильевну.

— Я завтрак проспал. Расскажите.

— Ну, как же? Все знают, что Ушков с Васильевной с самого заезда сошлись. И под ручку гуляли, как муж и жена. А тут он взял, да и выкинул фортель. Изменил ей с Пузиной, бывшей пассией шеф-повара. И утром, как ни в чем не бывало, уже с ней за одним столиком сидел. Вместе завтракали. Васильевна смотрела, смотрела на них, и не выдержала. Подошла и давай на Пузину кричать: «Чего ты мужика моего отбиваешь?».

И это при всех. Пузина покраснела, опустила голову, молчит. Не знает, что ответить. И тут полковник за нее вступился. Ушков встал, и на всю столовую командным голосом: «Ты чего орешь? Чего пристаешь к ней? Мы как познакомились, ты мне бутылку поставила? Нет. А она, поставила». Все так и попадали от смеха со стульев. Да, здесь, на базе отдыха своя атмосфера, своя мораль. И можно то, чего в Москве нельзя.

— Це ж курорт.

— Что?

— Я говорю, обычная курортная мораль.

— Да. Мораль. Курортная.

Миланов обнял Воробьёву, привлек к себе, и они с жаром, всласть, поцеловались.

Олег Струнников сидел с невестой в маленьком уютном ресторане. Ласковый свет, тихая музыка не мешающая говорить и вкушать, никаких песен и шумных танцев. Ресторанчик был довольно дорогой, но даже и с деньгами туда не просто было попасть и, несмотря на своё тесное знакомство с хозяином ресторана, столик на этот день Олегу пришлось заказывать заранее.

Его невесту звали Елизаветой, ей исполнялось восемнадцать, собственно ради такого случая он в ресторан её и пригласил. Училась Елизавета в Университете, не то по финансовой, не то по юридической части, Олега это мало занимало. Интересовало его в ней, во-первых, богатство, её отец был известным на всю страну воротилой, а во-вторых, её молодость и красота.

«Лиза, — думал он, — чистая, прелестная девушка. Юная, наивная душа. Но я не люблю её. Не люблю, но женюсь. Возможно, будь победнее, я бы её любил. Любил бы, но меня не тянуло бы к ней так сильно, как тянет теперь. Да, хочешь не хочешь — тридцать лет. Пожил на авось, поголодал, похолодал — хватит. Хочу тепла, уюта и покоя. Устал.».

В том, что Елизавета его любит, Олег не сомневался. Как впрочем, не сомневался и в том, что она с удовольствием поменяла бы этот тихий ресторан на шумную танцплощадку.

Олег познакомился с Лизой полгода назад на вернисаже, с тех пор встречался с ней в неделю раз. Водил на художественные выставки, в театры, в кино, сидел с ней за шампанским в ресторанах. Прогуливал по бульварам и набережным, и как-то незаметно свыкся с мыслью, что стал для неё женихом, а она, стало быть, для него невестой. Впрочем, ответственных, главных слов ещё сказано не было. Собственно, в день её восемнадцатилетия он и намеревался сделать предложение, но в самый последний момент вдруг заколебался. Нет, в положительном исходе дела у него сомнений не было, сомнения были другого характера.