Приятель Филькина почувствовал, как чьи-то проворные руки чистят его карманы. Он непроизвольно испортил воздух.

— То-то же, — засмеялся грабитель. — Действительность любого фантазера заставит себя уважать. От Настоящего еще никто никогда не уходил. Стой, как стоишь. Одно неосторожное движение, и ни прошлого, ни будущего у тебя не будет.

Когда грабители убежали, приятель Филькина смог выдавить из себя только одно:

— Кажется, я обмочился.

Попал я как-то в новую компанию, и подошла ко мне для знакомства очередная парочка, муж с женой.

— Будем знакомы, — сказал муж и представил себя и супругу. — Меня зовут Геннадий, а это Валерия, моя вторая половина. Не самая лучшая, надо заметить, а если уж говорить, не лукавя, то это та самая свинья, которая всегда грязь найдет.

— Это он про мой веселый нрав, — спокойно пояснила Валерия и тут же, при муже и гостях, недвусмысленно мне подмигнула.

Я смутился.

— Не церемоньтесь, — успокоил меня ее муж, — она все равно в штаны к вам залезет. Здесь нет ни одного смертного, с кем бы она не переспала.

— Ох, Генка, не предвосхищай событий, а вдруг товарищ бессмертный, — шутила Валерия, все больше и больше смущая меня своей развязностью и кокетством.

— Это в смысле «Кощей»? — хохотнул Геннадий и, заметив приятеля, оставил нас.

Я стоял в оцепенении и не знал, как на все это реагировать. К подобной свободе в общении с малознакомыми людьми я не привык.

Пророчества Геннадия стали сбываться уже за столом, а то, что я не «бессмертный», она мне объяснила той же ночью.

Затем встречались еще пару раз; она просила, чтобы я отвел ее в Храм. Грехи замаливать намеревалась. Но поход в церковь, начавшийся с милостыни нищим, закончился покупкой свечей и водружением их перед иконами. На большее ее не хватило. Ни исповедаться, ни службу отстоять она не захотела.

Сказала: «Как-нибудь в другой раз».

И мы поехали развратничать ко мне на квартиру.

— Мой муж милиционер, а я бывшая валютная проститутка, теперь домохозяйка, — говорила Валерия, когда мы гуляли с ней по Ботаническому саду.

— Сотрудники, как правило, на учителях или на врачах женятся, — сказал я.

— Да. Точно. Нижние чины, а мой-то давно уже не «мальчик». По молодости лет и у него была жена «дохтурша», ходила в белом халате не только на работе, но и дома.

И постоянно его пичкала таблетками. Да, и то сказать, ты прав, по образованию я — учительница. Педагогический, в свое время заканчивала. Ну, а потом понеслось. А сказать точнее, понеслась Валерка по «кочкам».

Генка тогда меня спас, из трясины вытащил. Я за это ему всегда, по гроб жизни буду верна и благодарна. Он потому так легко и относится к моим интрижкам, что знает — в душе, в сердце своем, я всегда с ним. Ведь он же у меня единственный.

«Ну, — думаю, — и живи с мужем, раз у вас такая идиллия».

Перестал с ней встречаться, а потом узнал от общих знакомых, что и у «единственного» запас терпения кончается. Стрелял Геннадий в нее из своего табельного оружия, лежит Валерия в реанимации. В нее стрелял и в очередного «смертного». Жену покалечил, «смертного» убил.

А ведь и я мог оказаться на месте последнего.

Гинеколог Сергей Ксенофонтович Лобков приехал в родное село хоронить отца. Избежать неприятных разговоров с односельчанами не удалось.

На поминках он напился, вышел посидеть, покурить на скамеечку у дома и к нему подсел сосед, Кузьма Иванович, давний друг отца. У них завязался разговор.

— Ксенофонт говорил мне, что у тебя специальность бесстыжая, — начал дядя Кузьма. — Бабам под юбки заглядаешь, да с них же за это деньжищу дерёшь.

— Стыдно Вам, Кузьма Иванович, такие вещи говорить. — стал оправдываться Лобков. — Начнём с того, что деньжищ не платят, в пору нищенствовать идти.

— Знать, тебе и деньги не важны, лишь бы только под юбку заглянуть?

— Да, зачем мне под юбки заглядывать? Честное слово. Юбки снимаются и женщины, конечно только в медицинском аспекте, показывают то, о чём вы с таким вожделением говорите.

— Да, что ты? Не брешешь? Вот бабы. Ни стыда, ни совести. А я ведь всегда знал, что город до добра не доведёт.

— Вы, наверное, не понимаете, что я врач, что есть женские болезни. Я не от большого удовольствия этим занимаюсь.

— Ну, хоть не врёшь.

— В каком смысле?

— В прямом. Признался, что хоть и не большое удовольствие, но получаешь.

— Да, у Вас какая-то склонность, дядя Кузьма, всё шиворот на выворот переиначивать.

— Ладно, ты только на меня не сердись. Давай, объясни мне свою работу по- своему.

Забыв о том, что перед ним сидит семидесятилетний дед, который всю сознательную жизнь пахал и сеял, Лобков стал ему толковать про эрозию шейки матки, про непроходимость фаллопиевых труб. Кузьма Иванович слушал его и дивился.

— Это значит, у бабы там трубы?

— Да. Две.

— Скажи, пожалуйста. Жизнь прожил и не знал. И эти трубы значит, подвержены каррозии. Они что же, железные, что ли?

— Да, нет. Всё намного сложней.

— Знаешь, Сергунька, ты умника из себя не строй. Понял я тебя насквозь. Ты, значит, эти сказки рассказываешь бабам, дескать, у вас там две трубы и они проржавели, засорились, вот у вас и непроходимость. Давайте-ка, задирайте юбку повыше, сейчас я эти засоры прочищу. Сначала одну трубу хорошенько прочищу, затем другую, а по-нашему, по-простому, говоря — два захода сделаю. Ведь так, Сергуня? И не верти ты хвостом перед односельчанами.

— Если бы, Кузьма Иванович, Вы не состояли с отцом в крепчайшей дружбе…

— Ну, не сердись. Я об этом, то есть о том, что раскусил тебя, ни единой душе не скажу. Ты, вот послушай-ка, мои собственные наблюдения. Они тебе в твоей работе огромную службу сослужат. Как, это по-городскому? Помощь, значит, великую окажут. Я, например, сделал такое наблюдение. Если, баба курит, то значит она и сосит. Твоя жена как? Курит?

— Так… Ведь… Это… Как Вам сказать?

— Ну, что ты всё «Вы» да «Вы». Давай-ка, на «Ты». Тебе сколько годков?

— Пятьдесят пять.

— А выглядишь на все девяносто. Так, что давай, по-простому, без городского притворства. Я ещё оченно не уважаю, когда бабы жвачку жуют. Еле сдерживаюсь, чтоб не ударить и придумал для себя утешение. Смотрю на которую, что жвачку жуёт и представляю, что это она, значит, у меня сосит. И знаеш, сразу на душе хорошо делается, куда только злоба деётся.

— У меня, сомнение насчёт сигарет.

— Это ты даже не спорь со мной. Это точно. Той бабе, что курит, всё равно, что сосить. Фильтер у сигареты или «лакомку». А вообще, я тебе открою по секрету. Это страшная болезнь и называется она «минет». Хотя, что я тебе говорю ты же сам по этому делу доктор. Ой, какой же разврат из этого города пошёл, всё село испакостилось. Как вы это по-учёному говорите — возвратилось. Возвратилось, как я это, значит, понимаю, к обезьяньему образу жизни. Это, что же, Сергунь, получается? Как в обезьяньей стае, с кем хочу, значит, с тем и трусь? Ужас, что такое. Ты анекдот этот знаешь?

— Какой?

— Брат, значит, родной сестре, говорит: «А ты в постели лучше матери». А она ему, значит, коза, отвечает: «Я знаю, мне и отец об этом говорил». Раньше над этим смеялись, а теперь так вот жить стали. Стыдобища.

— Ну, до этого, наверное, ещё не дошли.

— Дошли, Серёженька, дошли. Прямо-таки дорвались. Переселилась к нам из города семейка одна, голышом на речке загорают. Так эти наверняка такой жизнью живут.

— Откуда такая уверенность, дядя Кузьма?

— Да, я к ним подлёг на берегу и подслушал. Равно, как в анекдотце, брат сестре говорил: «Это у тебя даже лучше, чем у матери получается». Так и сказал.

— Может, он имел в виду что-то другое? Корову доить, или суп варить?