И так стало жалко мне себя, горемычного, так тяжело, что вспомнил я детство, бабу Лизу и, говоря с ней, как с живой, стоящей напротив, спросил: «Баба Лиза, ответь мне. Правильно ли я сделал, что отпустил ее? Или нужно было съесть, мою голубку?».

И подул ветер, и почувствовал я на своей голове теплую руку моей милой и доброй нянечки. Руку, приглаживающую мои густые, непослушные волосы. И услышал я ее тихий голос.

— Умничка, — сказала она.

И поднял я голову в небо, интуитивно ища в нем Машу в образе птицы. И представьте, увидел в высоком синем небе белого голубя. И сразу стало тихо, умиротворенно у меня на душе. Я успокоился.

Когда призывник приходит на службу в армию, то первое время живет воспоминаниями о доме. Прослужив полгода, с головой погружается в армейские будни. Когда же срок службы подходит к концу, солдат начинает задумываться о том, кто встретит его на гражданке.

Поздней ночью в казарме беседовали старослужащие. Пили кофе и каждый расхваливал свой город, рассказывал о том, как сладко ему будет житься после демобилизации.

Мимо них проходил командировочный с другой части, определённый в роту на ночлег. Услышав, о чем они говорят, он тихо сказал:

— А у нас в городе, если девчонка приходит на танцы в трусах, с ней никто не танцует.

Сказал и прошел мимо. Должно быть, разделся и лег спать на отведенную ему койку.

Его никто не остановил, не поинтересовался, что это за город. Все сразу замолчали.

Каждый представил себе свой город с такой танцплощадкой и, конечно, себя на ней. Всем захотелось на танцы. Каждый ощутил, чего был лишен последние два года, и к чему предстояло вернуться. В мечтах своих они уже кружились, о чем красноречиво говорили их затуманенные взоры, направленные внутрь себя.

Да. Подарил командировочный им сладкие грезы.

Качаясь в гамаке и находясь в состоянии, между сном и бодрствованием, Аза Кислова вслух рассуждала:

— Что за удивительные люди, все эти мошенники, воры, убийцы, грабители, разбойники, шпионы, дезертиры, членовредители, хулиганы, расхитители государственной собственности, фальшивомонетчики, террористы, скупщики краденного, симулянты и спекулянты разных мастей. Сводники, самоубийцы, рецидивисты, растратчики, проститутки, отравители, порнографисты, пособники и подстрекатели, посредники и попрошайки.

Лица мужеского и женского пола, осуществляющие подлоги, подкупы, поджоги, подделку документов, погромы, оговоры, обвешивание и обмеривание.

Как прекрасно и весело должно быть живут насильники, наркоманы, многожёнцы, мародёры, лжесвидетели, контрабандисты, конвоиры и извращенцы.

Как хорошо клеветникам, калымщикам, и кобелям всех стран и континентов. Истязателям, изменникам, вымогателям, вредителям, бродягам, бандитам и алкоголикам.

Как интересно, должно быть, живут все эти люди, какая богатая впечатлениями, насыщенная у них жизнь.

А я, несчастная, вынуждена изучать этику, эстетику, живопись, архитектуру, литературу, музыку, языки, совершать конные прогулки, заниматься теннисом, художественной гимнастикой, менять наряды по три раза на дню.

Не оторваться бы от жизни настоящей.

Коля Налимов утешал соседа Малькова, похоронившего мать на девяностом году. Тот не хотел утешаться.

— Понимаешь, — объяснял Мальков, своё нежелание, — мать конечно жалко, но она хоть пожила. А мне теперь в пятьдесят лет, что делать? Не смогу уже ни семьи завести, ни наследника родить.

— Нездоров? — поинтересовался Налимов.

— Здоров. Ещё, как здоров. А, что толку? Время-то упущено.

— Всё от тебя зависит. Люди и в девяносто лет сыновей делают. У казахов таким детям дают прозвище Токсанбай.

— Да. Может и у девяностолетнего дедушки родиться сын. Но только в том случае, если у него двадцатилетний сосед. Я привык своему опыту доверять, а рассказов за свои пятьдесят лет, знаешь сколько наслушался. У тебя, кстати, тоже отец старый. Тебе двадцать, ему шестьдесят. Если он лет двадцать ещё проживёт, то ты окажешься на моём месте. Вспомнишь тогда, как соседа морочил пустыми россказнями.

— Ты имеешь ввиду Гошу?

— Ну, да. Георгия Ивановича.

— Он мне не отец, а родной брат. Я ведь не Николай Георгиевич, а Николай Иванович. А отец наш, Иван Мелентиевич, умер восемнадцать лет назад, когда мне всего два годика было. А родил в девяносто. Так, что по казахски я Токсанбай.

— Не верю.

— Спроси Гошу, брата моего, которого за отца принял. История и в самом деле удивительная. И Гоша, возможно, постесняется рассказать. Да, и я бы умолчал, но коль скоро у тебя такое горе, а что хуже того, безверие в себя, слушай. Сначала на моей матери, Татьяне Горностаевой, женился брат, Георгий Иванович. Было ему тридцать девять, а ей двадцать пять. Отцу нашему было уже девяносто. Он носил длинную бороду, рубашку на выпуск, подпоясанную ремешком. Писатель Толстой, один в один. Да, к тому времени он слёг, ждал смерть с минуты на минуту и ни о чём другом, как о душе своей, рассуждать не хотел. Снохе свёкр очень понравился, она, как только увидела его беззастенчиво сказала: «Интересный вы мужчина, Иван Мелентьевич, рано вам о душе думать у вас ещё и земные дела не закончены.» И случилось чудо. Отец выздоровел, состриг бороду и сделал матери предложение руки и сердца. Решил увести жену не у чужого дяди, а у родного сына. И, что забавнее всего, получилось. Смех — смехом, шутки — шутками, но она вскоре от Ивана Мелентиевича забеременела. Меня вынашивала. Гоша запил, развёлся с ней, а отец записался. Прожили они душа в душу два года, мать при повторных родах умерла. Родила девочку, ребёнок месяц прожил и за ней отправился. Не смогли спасти. Вот после всего пережитого умер и отец на девяносто втором году, оставив меня на попечение старшему сыну. Гоша для меня няню нашёл, а потом на ней женился. Такая вот, почти неправдоподобная история. А ты в пятьдесят лет руки опустил. Ноешь, как баба: «Не успею пожить. Время упущено». Пока жив человек, у него всегда на всё есть время. Бери пример с отца моего.

— Сколько людей, столько и мнений, — говорил Василий Шутников своей жене. — По Гурджиеву, Луна — молодая планета и мы, то есть Земля, снабжаем ее своей энергией. Кормим ее и когда живем, и когда умираем. По Рериху, Луна — отжившая планета, и все то, что на Луне было растением, преобразившись после смерти, на Земле уже стало животным. А животные с Луны на Земле сделались людьми. Люди — ангелами и богами.

Я не Гурджиеву, а Рериху верю.

Зинка, не обижайся, но ты точно на Луне собакой была. В лучшем понимании этого слова. Ну, сама на себя посмотри. Превратили тебя в человека, поселили на такую хорошую планету, как Земля. Дали превосходного спутника жизни, а лаять так и не отучили.

— Шут гороховый, — огрызнулась Зинаида. — Не зря свою фамилию носишь.

— Как это интересно. Из минерала — в растение. Из растения — в животное. Из животного — в человека. Из человека — в бога. Эволюция!

Постой. Если есть эволюция, то должен быть и обратный процесс. То есть моя собака, сучка Нэнси, возможно, деградировавший человек с другой планеты? А может, даже с нашей? И я даже начинаю догадываться, что это был за человек.

— Ты мою маму, даже после ее смерти, не можешь в покое оставить. А что она тебе плохого сделала?

— Да, это я так. Не сердись. Вот, хотел пошутить, сказать: «Тебя родила». Да, ты ведь шутки не поймешь. Не оценишь. Неужели думаешь, что если бы и в самом деле я так полагал, то говорил бы об этом вслух. К тому же тебе. Я люблю и тебя, и тещу покойницу. В церкви её поминаю.