— Значит, от голубя. — произнёс Жиганов в задумчивости, и с чрезмерным откровением, заговорил. — Сколько у меня их было, этих женщин. И, все говорили одно и то же. Начинают с того, что у них была «задержка» и при этом смотрят на твою реакцию. А потом спрашивают: «Что будем делать?». А у меня ответ один: «Что хочешь, то и делай».

В поликлинику сегодня ходил мимо школы. Вспомнил молодые годы, деньки весенние перед каникулами. Во дворе жгли старые, рваные учебники, исписанные тетради. Повсюду летал пепел похожий на чёрный снег. Остатки, чьих-то радостей и горестей. За школой стояли поставленные друг на друге в четыре яруса, пошкрябанные дверными ключами, исчерченные ручками, старые парты. А впереди было целое лето. Три месяца беззаботного отдыха. И ботинки не жали и ни что не беспокоило. Разве мог я предполагать, что буду работать охранником на мясокомбинате. Будь проклята навеки моя дурная жизнь.

Эх, Андрюша, чего я там только не видел. Телёнка трёхмесячного гнали забойщики, из трёхмесячных телят делают особо вкусную колбасу. Убежал он от них, быть может, через загородку перескочил, скорее в щель какую-нибудь вынырнул. Эти телячьи глаза надо было видеть! Он же понимает, что его на бойню гонят, сопротивляется, как может, а они его окружили с палками.

Захотелось подобрать арматуру да отходить их всех до полусмерти. Все думают, что мясокомбинат это деликатесы, колбаса, деньги. Думают, не работа, а курорт. Завидуют. А, того и не знают, что там на самом деле. А там самый смрад, там неумолкаемый вопль везомых на казнь животных, загоны с десятками тысяч обречённых глаз смотрящих на тебя с надеждой. Там вокруг цехов горы переломанных кровавых костей. Горы кровавых коровьих шкур. Миллионы крыс, бегающих то туда, то сюда, стучащих коготками лапок своих по гранитным ступеням забойных цехов. Мимо ходят эти нелюди, забойщики. У них в руках окровавленные полуметровые ножи. На ногах сапоги резиновые, чтобы ноги в крови не замочить.

Забивают, конечно, не ножами, электрическим током. Но, случается, что током не убьёт, тогда в ход идут ножи. А ты спрашиваешь, почему Семён курит и пьёт и ни с кем в койке успокоения не находит. Там смрад! Удушающий запах гниения, падали и мочи. Везде по периметру бешеные сторожевые псы. Коллеги — охранники, все сплошь хронические алкаши. Но хуже всего то, что работа бессмысленная и беспощадная. Вот, что убивает.

Ты прости меня, Андрюша, за лирику и за то, что я на тебя накричал. Чай у тебя превосходный, но мне пора в аптеку бежать. Я ж заболел, сосед. Врач целый ворох лекарств выписал. Боюсь, денег не хватит. Не одолжишь мне до завтра тридцать рублей? Если сомневаешься, вот, посмотри больничный. Всем на три дня дают, а мне на целую неделю выписали.

Андрюша отсчитал ему тридцать рублей.

Жиганов купил на эти деньги четвертинку водки и полулитровую бутылку пива. Водку выпил одним махом, прямо у ларька. А пиво стал пить медленно, растягивая сладостные минуты. При этом удивлялся и негодовал:

— Вот, уж лентяй, всем лентяям лентяй. Не курит, не пьёт, с бабами не трётся. Живут же на свете такие. Сейчас поеду к Тараторкиной. Расскажу, всё, как есть, что бы не ругала меня почём зря.

Ее полное имя — Элеонора Генриховна Кривоколенцева. Но, все её звали попросту — Норой, так как не только фамилия кривая с коленцами, но и имя под стать, пока выговоришь, язык в узел завяжется. Её матушка, Татьяна Николаевна, назвала дочку в честь Элеоноры Беляевой, которая вела в бытность свою телевизионную передачу «Музыкальный киоск».

Отца Нора не знала. Он зачал ребенка, можно сказать, отметился, и был таков. На этом его отцовство закончилось. Узнав, что Татьяна Николаевна беременна, он сбежал, не оставив ни только алиментов, но даже и фамилии. С мужчинами такое случается. К тому же Татьяне Николаевне на тот момент было пятьдесят два, а ему всего двадцать.

Татьяну Николаевну все отговаривали, но она родила Нору и растила ее одна. Ни сестры, которых было восемь, ни взрослые дочери ей не помогали.

Когда я с Норой познакомился, то как-то сразу отметил, что очень старенькой была ее матушка. Но, Татьяна Николаевна на этот счет не комплексовала.

— Пусть я старуха, — говорила она, — зато смотрите, доцка у меня какая. Сколько любимциков у нее.

Это любовников Татьяна Николаевна называла любимчиками, а так как букву «ч» не выговаривала, то получалось «любимцики».

Одним из таких «любимциков» Норы, был я. И учитывая то, что любил ее нелицемерно, хотел быть единственным, и, подобно Одиссею Гомера, всех других соискателей руки и сердца мечтал перебить. Но, ничего не получилось. Нора не позволила. Все же у Одиссея была другая ситуация. Пенелопе он был законным мужем, а я у Норы одним из женихов. И прав, какие были у Одиссея на Пенелопу я не имел.

Да, «любимциков» у Норы, действительно, было много. Гормоны играли, девица была в самом соку. Бывало, идешь с ней по улице, и все мужчины оглядываются. Смотрят на нее с восхищением, а на меня с нескрываемой завистью. Да, и не только мужчины восхищались Норой, любовались и женщины. Многие, те, что были в возрасте, подходили и говорили:

— Вы очень красивы и должны это знать. Смотрите, распорядитесь красотой правильно. Это дар Божий, он дается единицам для того, чтобы миллионы могли любоваться и стремиться стать лучше.

Нора, благосклонно выслушивала подобные объяснения, не смеялась, знала себе цену. Надо отметить, она умело пользовалась красотой. Пока человек был ей хоть чем-то интересен, она смотрела на него широко раскрытыми глазами, слушала раскрыв рот. Позволяла до себя дотрагиваться. Но, как только человек утрачивал в её глазах свою изюминку, то, главное, в чем заключался интерес к его персоне, то он и сам утрачивался. Нора переставала его замечать.

Тянулись к ней многие, единицы дотягивались. Еще меньше было тех, кто дотянувшись, мог удержаться на той высоте, которую Нора им задавала. Падали, и разбивались.

Миллиардеров превращала сначала в миллионеров, а затем в людей без определенного места жительства. И это в лучшем случае. Случались и трагедии.

Собственно, Нора не ставила перед собой задачу пустить кого-то по миру. Несчастные сами кидали к её ногам миллионы, пытаясь привлечь внимание. Удержать ее интерес к своей персоне.

Со стороны могло показаться, что Нора настоящая акула, пожирающая и толстых карасей и премудрых пескарей, но на деле все было не так. Я, например, золотых приисков не имел, но, как выражалась ее матушка, Татьяна Николаевна: «Смог влезть к доцке в душу». А все потому, что любил ее. Любил, повторюсь, нелицемерно.

Любовь, что ни говори, творит чудеса. При мне один «миллионщик», ползая перед Норой на коленях, рыдал и кричал дурным голосом:

— Ну, что ты нашла в этом голодранце? У него же нет ни гроша за душой. Ты с ним не сможешь быть счастливой.

— Смогу быть любимой, — отвечала ему Нора. — Ты же не можешь мне этого дать. Не сможешь любить меня так, как он любит. Ты деньги любишь, ну, так и живи с ними.

— А если я от всего откажусь? — Кричал «миллионщик», в горячке. — От денег откажусь, буду жить тобой?

— Деньги измены не простят. Отомстят жестоко. Да, и я такой жертвы не готова принять. По той причине, что не люблю тебя.

— Люблю, не люблю. Все это детство, глупость какая-то! Нет ее, никакой любви! Нет, и не может быть! — Вопил, «миллионщик» и безутешно плакал.

Он был не прав. Общаясь с Норой, я понял, что любовь не только существует, но и сама по себе есть величина всеобъемлющая. И тот, кто имеет в себе любовь, воистину всесилен. Любящему человеку все подвластно. Жаль, что меня, как сосуд, который любовь выбрала, в котором поселилась и жила какое-то время, она все же оставила.

Оставила, но понятие о себе, знание своей силы, своего величия дала.

Своим крылом и Нору любовь коснулась. Нора так же знала цену любви и не хотела менять «золото» на «медь». Ей смешны были люди, принявшие черепки за целое, о «миллионщиках» говорю, пытающиеся сбить её с истинного пути, своими заблуждениями. Она играла с ними, как кошка с мышками, а затем съедала.