— Давай, давай, вставай, Глеб, — улыбаясь, говорил Прусаков, — пора репетировать.

На сцене было много актеров, декораторов и рабочих сцены. Глеб поискал и не нашел молоток, взял в руки баллончик с дихлофосом и, поднявшись, прыснул из него отравой Прусакову в нос и глаза.

Фридрих Фридрихович закричал от неожиданности и выбежал на сцену. Хлебов сразу же последовал за ним. Выхватив у находившейся на сцене уборщицы швабру с мокрой тряпкой, он стал наотмашь бить ею Прусакова по голове, в запале приговаривая:

— Запомни раз и навсегда. Я не таракан! Я человек! И тебе, тараканья матка, из меня таракана не сделать!

Хлебов гонял Прусакова по всему театру, охаживая его мокрой половой тряпкой и брызгая дихлофосом из баллончика, пока Фридрих Фридрихович, наконец, не догадался спрятаться от него в туалете. Причем Хлебову делать это никто не мешал, и происходящее, похоже, даже не вызвало большого удивления.

10

После случившегося актер Хлебов целую неделю пил горькую. Пил и лежал на диване, не выходя не только на улицу, но даже и на кухню. Весь пол в его комнате был усыпан осколками разбитого зеркала. Он ходил по ним в ботинках, не имея сил даже прибраться. Телефон молчал, Глеб был в полной уверенности, что с роли снят, и Прусаков репетирует с другим актером, постепенно погружая того, другого, в состояние восьмилапости. О Еве Войцеховской и думать не хотелось после всего случившегося, но отчего-то думалось.

Нужно было идти в театр, а для этого, прежде всего, надлежало встать с кровати и привести себя в порядок. Взяв мыло, зубную щетку, бритву и банное полотенце Глеб направился в ванную комнату.

Включая на кухне газовую колонку, он с удивлением обнаружил, что раковина не такая, как прежде. Она была не только свободна от грязных тарелок, но еще и до блеска вымыта.

Принимая ванну, Глеб с удивлением, именно с удивлением, а не с испугом, заметил, что вместе с ним плавает крыса. Она вела себя не агрессивно, и Хлебов не испугался ее и, крыса, судя по всему, его не боялась. И была даже симпатичная. Крыса поплавала, выбралась на досточку и не убежала, а стала маленькими розовыми лапками очень смешно расчесывать свою мокрую шерстку. Возможно, Глебу только показалось, но он отчетливо увидел, как крыса, глядя на него, ему подмигнула.

Как только он вышел из ванной, к нему навстречу кинулась незнакомая женщина. Как вскоре выяснилось, новая соседка, поселившаяся в четырнадцатиметровую комнату Козырева, вместо Крошкиных. Оказалось это жена покойного старичка, имеющая на комнату все права. Звали ее Лариса Борисовна. Она сразу же поинтересовалась у Хлебова:

— Не видели ли Вы Марусю? Это крыса моя ручная. Она купаться очень любит, и я почему-то решила, что она забралась к Вам в ванну.

— Да. Так оно и было, — весело сказал Глеб, — мы с Марусей вместе поплавали. Вон она на досточке сидит, прихорашивается.

Перед тем, как идти в театр, Хлебов зашел в мужской монастырь, что на Пролетарской. Долго стоял под высокой колокольней, смотрел на нее снизу вверх. Казалось, она на него заваливается. Но не завалилась.

В театре были большие перемены. Заведующая постановочной частью, Грета Сергеевна, Хлебову сообщила:

— Как? Ты не знал? Да. Прусакова выгнали. Выгнали с позором. Он же с женой Ариэля спутался. Причем, связь была скандальная, демонстративная. Этого Зингер стерпеть не мог. Он даже за мелкие интрижки со своей женой никого не прощает, а тут такое. Да и ты, молодец, помог ему в этом. Прусакова обвинили в пьяном дебоше, в том, что он драку затеял в театре. В-общем, все одно к одному. У нас, кстати, новый очередной режиссер. Опанас Тарасович Пасюк. Собирается ставить в духе времени мюзикл «Мышиный король».

— «Щелкунчик и Мышиный король»? — попробовал поправить Хлебов.

— Нет, — загадочно улыбаясь, настояла на своем Грета Сергеевна, — «Мышиного короля», без всякого там Щелкунчика. Но это еще не точно. Возможно, замахнется на Бартоломео Франконти «Из жизни крыс». Но пока об этом говорить рано.

Тут к Хлебову подошла Ева.

— Ты, конечно, герой. В театре только о тебе и говорят, — сказала она, волнуясь и часто моргая. — Ты только не думай обо мне плохо. У меня с Прусаковым ничего не было. И зачем ты его приводил? Я его прогнала. А ты… Ты, наверное, подумал…

— Не важно, — перебил ее Глеб, — не хочу ничего слышать о Прусакове.

— Да. Знаешь, — восхищенно сказала Ева, — я сегодня в театре огромную крысу видела. Сама серая, животик беленький, лапки розовые. Прямо на меня бежала.

— А ты случайно не знаешь надёжного средства от крыс? — поинтересовался у неё Хлебов и, взяв Еву за руку, повёл к выходу.

В раннем детстве была у меня нянечка баба Лиза. Родители с утра до ночи, в три смены, работали на заводе, а она за скромное вознаграждение приглядывала за мной. И рассказала баба Лиза мне сказку про кота и голубку, которую я запомнил на всю жизнь.

Сказка такая:

«Под вечер, отбившись от стаи, чистая голубка прибилась к сизарям и вместе с ними оказалась на помойке. А там всем заправлял кот. И, прибрал он голубку в свои лапы. Сначала хотел съесть, а затем передумал, решил на ней жениться, чтобы коты с других помоек завидовали. Всю ночь он рассказывал голубке про свою помоечную жизнь, о том, сколько грязи видел. Всю ночь голубка слушала кота, дрожа от страха за свою собственную. А утром, как только взошло солнышко, увидела она в высоком небе своих белых собратьев. Расправила крылья, вспорхнула и улетела к ним. И остался кот ни с чем».

Такую сказку в раннем детстве баба Лиза рассказала. Я тогда, у нее спросил: «Надо было съесть голубку?». Она улыбнулась, погладила меня по голове и ответила: «Вырастешь, станешь взрослым, найдешь свою голубку, вспомни эту сказку».

Дескать, сам решишь, что с ней делать, есть или отпустить.

И как-то так получилось, что всю юность, всю раннюю молодость, несмотря на то, что не считал себя «котом помойным», искал я везде и всюду «чистую голубку». И нашел. Звали ее Машей, была она родом из города Воронежа, училась в Московском Государственном Университете, на филолога. Шесть иностранных языков изучала, два или три из которых называла «мертвыми». Из этих двух или трех «мертвецов» я только латинский запомнил. На этих «мертвых» языках ей нужно было говорить, писать, читать книги, сдавать по ним зачеты и экзамены.

Познакомился я с Машей летом, в Пицунде. Там, у самого моря, их лагерь университетский располагался, под названием «Солнечный». На танцплощадке и познакомились.

Одержим был идеей, жениться на умной, образованной девушке. Думал так. Если учится в Университете, то значит, и добра, и хозяйственна, и детей любит. И обладает всеми другими превосходными качествами.

Жила Маша в университетском общежитии на проспекте Вернадского. Туда я ей сумки с продуктами и возил. Не знаю, как сейчас, но тогда студенты сильно голодали. Тараканов в университетском общежитии не было. Возможно, это было единственное общежитие, где не жили «пруссаки». Тараканов не было не потому, что их травили химикатами, а потому, что студенты не оставляли им на пропитание ни единой крошечки. Все подъедали сами.

Ездил я на проспект Вернадского два года, кормил Машу и ее подруг, привозя с собой раз в неделю две огромные сумки с продуктами. Когда я приходил, вместо того, чтобы оставить влюбленных наедине, в ее маленькую общежитскую комнатёнку сбегались студенты со всего этажа. Голод не знает ни стыда, ни совести, ни элементарных правил приличия. «Кормилец пришел», — слышал я клич, разносившийся эхом в коридорах общежития.

А как закончила Маша Университет и как предложили работу в Париже, понимай «как увидела в высоком небе белых голубей», так сразу же «расправила крылья, вспорхнула и улетела». И остался я, как тот кот помойный, ни с чем. А ведь я с нее пылинки сдувал, прикоснуться боялся, хотел девственность ее сохранить, сберечь до свадьбы, чтобы все было торжественно, при свечах, чтобы запомнилась ей ее первая брачная ночь. Подумывал о венчании.