— Не все же такие. Нет, я с тобой не согласен.

— Ты с ними еще не сталкивался. Столкнешься, вспомнишь меня. А я почему-то просто уверена была, что ты какой-нибудь убийца. Бывший Ромкин сослуживец, вернувшийся откуда-нибудь из «горячей точки». Они там все отморозки без крыши. Мозги у них там закипают, в этих «горячих точках».

— Нет. Я простой инженер.

— А почему тебя Ромка назвал завоевателем?

— Наверное, он имел в виду того древнего Тимура, что из человеческих черепов горы выстраивал. В Третьяковской галерее была? Там картина такая есть.

— Нигде я не была. Москву только из окон такси и видела. Все койки, кавалеры да квартиры. Так тебя на самом деле Тимуром зовут, или есть еще другое, настоящее имя?

— Да, есть. На самом деле меня зовут Михаилом

— Я услышала и не поверила. Клиенты себе часто имена придумывают. По сути своей такие же проститутки, даже хуже. Разве что деньги у них есть, а у нас нет. Морального же превосходства никакого. Зачем же ты, Тимур — Миша, такие деньги платил? Суп я тебе, конечно, приготовлю, но уж слишком он дорогой выйдет.

— Не хотел, чтобы мерзавцам досталась.

— Всего-навсего? Странный ты какой-то. Мне, признаться, везет на дурачков. То цыган, назвавшийся Будулаем, всю ночь на гитаре играл, пел свои песни. То был еще очкарик, профессор, тот все истории рассказывал.

— Какие истории?

— Разные. Про поезд, который зашел в туннель и пропал, растворился в толще времен. Пропал до революции, а появился в наши дни, да так и ходит, курсируя, по железным дорогам, пугая честных тружеников. О том, что у погибшей Медузы Горгоны осталось две сестры, которые до сих пор людей превращают в камни. О людях-саламандрах, способных жить в огне без ущерба для здоровья. На которых даже одежда не сгорает. Домашним, видимо, надоел, а я сидела всю ночь, слушала. И она остался доволен, нашел, наконец-то свободные уши.

— Ты на жену мою покойную похожа. Я ее любил.

Я достал из шкафа и показал Алле несколько Ритиных фотографий.

— Да. Поразительное сходство, — удивилась Алла, — а отчего она…?

— Врачи ей запрещали рожать, но она не представляла себе семейную жизнь без ребенка.

— Почему?

— Потому, что любила меня и считала, что семья без продолжения не семья.

— Взяли бы в детском доме ребеночка.

— Как ты не понимаешь. Она хотела сама родить и родить от меня. Это же так понятно, так просто.

— Просто, — передразнила Алла. — Вот и умерла.

— Да. Умерла.

— Зачем же ты ей не запретил? Почему?

— Не знаю. Наверно потому, что я тоже любил ее и, так же, как и она, мечтал о малышке. Я так же, как все мы, надеялся на авось. Думал, все будет хорошо. Думал, что все обойдется.

— Не обошлось?

— Не обошлось.

— А родители? Родители что говорили?

— О-о, родители. Родители не то, что против родов, они против самого нашего брака были. И мои, и ее. Как, собственно, и все родители на свете. Родители не хотят, чтобы их дети женились и выходили замуж, они хотят, чтобы дети всегда оставались маленькими, и всегда были при них. Наверно так устроены все люди. Меняют гнев на милость лишь тогда, когда уже ничего не исправить.

— А ребенок жив остался?

— Да. Девочка. Назвал Аннушкой. Она сейчас у матери, то есть у тещи. Завтра у меня выходной, поведу в зоопарк. На улице уже светло. Ты, Алла, давай, ступай потихоньку. Я перед тем, как за дочкой ехать, хоть часочек-другой вздремну. Не обижайся на меня, что выгоняю. Как в песне поется? «Мы странно встретились»?

— И странно разойдемся, — грустно закончила Алла. — А суп я вам так и не сварила.

— Не страшно. Я научился сам себе готовить. На, возьми деньги на такси. Прощай, не помни зла.

— Я ей завидую, — закрывая за собой входную дверь, сказала Алла.

В школьные годы я играл в «трясучку» и просто влюблён был в монеты. Изучил до мельчайших подробностей и лицевую, и оборотную сторону каждой. Фаворитами были монеты достоинством в двадцать копеек, за ними шли десятикопеечные, а уж на третьем, утешительном, месте теснились пятнадцатикопеечные.

Любовь к монетам доходила до того, что я раскладывал их перед собой по годам выпуска и по степени изношенности, можно сказать, строил парадные ряды. Самые замаранные оттирал при помощи соды, зубного порошка и щётки.

Деньги снились мне, это было серьёзно. Они обладали силой, властью и в свою очередь подчинялись мне. Я был их властелином, хозяином. Ближе и дороже денег для меня ничего не было. Тогда же я принял решение никому не давать взаймы. Я превратился в скупого. Попросил у отца сделать на заводе копилку, куда с недетской аккуратностью стал опускать монеты.

Опускал только серебро, медь в счёт не шла, я её презирал. Известно, что любовь не просит, но это была не любовь, а страсть, и она не просила, требовала. Я стал воровать. Забирался в кошелёк отца, в кошелёк матери. Воровал не для себя, не для того, что бы испытать при этом новые ощущения. Я воровал ради неё, ради моей копилки и лишь за тем это делал, что бы опустить в неё две-три очередные монетки.

Опуская монетки в узенькое выпиленное отверстие, через которое обратно их невозможно было достать, на душе становилось спокойно.

Я играл в «трясучку» с самого утра, начиная задолго до первого урока, а заканчивал тогда, когда педагог, ответственный за группу продлённого дня, говорил своим подопечным: «Пять часов вечера, идите домой». Я был удачлив. С десяти копеек, за этот своеобразный рабочий день, я наигрывал до трёх рублей. Надо признаться, это был каторжный труд, требовавший концентрации всех сил. Труд, несравнимый, ни с чем.

Я трудился, уставал, кормил копилку. Закончилось всё в один день. На все, скопленные и выигранные, деньги я купил государственную лотерею. Одним махом мои накопления превратились в ворох бесполезных бумажек. Государство обошлось со мной немилосердно, оно не знало, и знать не хотело, какими трудами мне всё это досталось. А ведь играя на переменах в «трясучку», я чуть с ума не сошёл. Возвращаясь из школы домой, в ответ на приветствие старушек сидевших у подъезда, я машинально отвечал: «Стоп, орлы».

И неизвестно, чтобы со мною стало, куда бы завела эта пагубная страсть, если бы государство не отрезвило.

Давно это было. Обо всём этом я успел забыть, и не вспомнил бы никогда, если бы совершенно случайно не подслушал разговор двух подруг. Не услышал бы объяснение в любви к монете, доносящееся из уст одной из них.

«Влюблённая», видимо, ругая сына, говорила:

— Деньги, они ведь живые. Имеют чувства. Любят, когда их берегут. А, тот, кто их тратит, им ненавистен. Они от такого бегут, прячутся.

Я сразу вспомнил школьные годы и улыбнулся.

Родители у меня люди ученые, в том смысле, что кандидаты в доктора. А таким, поверьте, не до детей. Хотели определить меня в интернат. Я уперся. Дело в том, что мы дрались с интернатскими, я знал их, как озлобленных на весь мир недоумков. Сейчас, с возрастом, своё мнение переменил, но тогда все они казались одной сплошной серой массой, которая, подобно трясине, засосёт и погубит.

Упёрся изо всех сил, говорю родителям:

— Не пойду в интернат, лучше сразу убейте, чтобы не мучился.

Они свою линию давай гнуть:

— Ты взрослый. Сам видишь, в какой семье родился. Папа гвоздя не может забить, мама не умеет ни постирать, ни приготовить. Одна наука на уме, не до тебя. Если не пойдешь в интернат, действительно, придётся убить. Не предавать же высокой идеи спасения человечества, которую мы хотим реализовать посредством написания докторской.

Говорили они всё это шутя, но я понимал, что всё сказанное — чистая правда.

В утешение мне говорилось:

— Вырастешь, станешь академиком, поймёшь нас.