— Мать, Никитушка, значит уехала? — Говорила тётя Клава. — Ну, что ж, молодая, пусть себе гуляет. А муж, он не стенка, можно и отодвинуть.

— Мама любит папу. — Пробовал заступиться за меня сын.

— Ты ещё мал, не понимаешь. В семье, как говорится, сильно мил не будешь. На стороне оно всегда слаще.

Эти речи меня насторожили. Я вспомнил, как тётя Клава, сразу по приезду, рассказывая жене что-то секретное, на весь дом кричала: «А я ему отвечаю, и слава Богу, что сексуально озабоченная! Это счастье моё, что мне шестьдесят лет, а я всё ещё сексуально озабоченная!». Становилось ясно, отчего тётю Клаву несло в одну сторону.

В этот момент Никита, видимо, ударил её молотком по голове.

Не настоящим, игрушечным, при ударах которого раздавался характерный музыкальный звук. Именно такой звук я за стеной и услышал. И сразу же вслед за ним, послышался обиженный голос тёти Клавы, пытавшейся взять вышедшую из-под контроля ситуацию в свои руки.

— Ой, Никита, как говорил кот Базилио, ребята, давайте жить дружно.

— Этих слов кот Базилио не говорил. — Тоном знатока заметил сын. — Эти слова говорил кот Леопольд.

— Да? Разве? Не один ли чёрт? Всё одно не русский.

— Бабушка Клава, расскажите мне сказку про Сивку-Бурку Вещую Каурку.

— Э-эх, милый, укатали сивку крутые горки. Не помню я этой сказки.

— Тогда про зайца и лису. — Не отставал Никита.

— Про лису и зайца? А тебе можно такие сказки слушать?

— Можно. Мне папа и мама по книжке читают и так, без книжки, рассказывают.

— Такое в книжках теперь печатают? Ну, хорошо, слушай. Встречаются, значит, в лесу на опушке, «косой» с лисицей. И заяц у неё спрашивает: «Кума, а кума, как бы нам с тобой поладить?». «А в чём дело, — лиса ему отвечает, — подари мне сапожки со скрипом, и мы поладим».

Пошёл заяц в деревню, залез в чужой огород, нарвал там целый мешок капусты и снова к лисе возвращается. «Вот тебе лиса, что просила, да не одни, а сразу десять пар». А капуста же твёрдая и скрипит, поверила ему лиса. Легла, раскинулась, как лягушка. Мешок под голову положила, чтобы не стащили.

Заяц делает своё дело, знай старается, а она лежит счастливая, улыбается. И такую песню поёт: «Ты тряси меня, зайчишка, скоро буду щеголять». А заяц ей подпевает: «Ты давай, крутись-вертись, такая-сякая, скоро будешь щи хлебать».

Надо признаться, что я, увлечённый сюжетом сказки, совсем забыл о том, кому её рассказывали. Представил себе лису, лежащую на мешке с капустой, зайца получающего своё и то, как они об этом поют. Вообразил находчивых, современных, людей, которые с удовольствием поставят такую оперетку на сцене академического театра и улыбнулся.

Тётя Клава, тем временем рассказывала о том, как она, будучи юной, полюбила строителя.

— Он Братск строил. Братскую ГЭС, — говорила она. — Автослесарем в колонне работал, шестнадцать лет ему было. Он по малолетству четыре часа работал и в вечерней школе учился. За год два класса заканчивал шестой и седьмой. Я жила по соседству, на год старше была. Забегу к нему и кричу с порога: «Славка, пойдём на танцы в Постоянное?». Посёлок там был такой, так назывался. Там всё кругом одни посёлки были: Братск — 9, Братск — 3, Братск — 5. А потом, как расстроили — стал просто город Братск.

А в Постоянное надо идти было через мост. А мост этот, смех один, над водой только на пять сантиметров и возвышался. Вода прибывала и пока мы до него дошли, он уже под водой оказался. Делать нечего, Славка ботинки снял, брюки засучил до колен, меня на руки взял и пошёл через мост. Мост прошёл, давай меня снимать, а я в шею ему вцепилась и ни в какую. Он сразу сообразил, в чём дело, видать, в голове мысль прошла.

А там, за мостиком, крутая насыпь с одной стороны, а с другой стороны дорога и за ней брусничник. Он меня понёс, положил на бруснику, я и заплакала.

— Сразу заплакали? — спросил Никита.

— Ну, конечно не сразу, потом. Что ты такие вопросы задаёшь, как маленький.

— А почему вы заплакали?

— Не знаю. С юностью, наверное, прощалась. — Смеясь, заметила тётя Клава. — Жалко мне его было, он замуж меня звал, а я уехала из Братска и не вернулась.

В этот момент в детскую вошёл ваш покорный слуга, поблагодарил словоохотливую няню за помощь, и в тот же вечер отвёз сына к своей матери, на что ранее, не смотря на все её просьбы, не решался.

Матушку мою Никита любит, но думаю такую няню, как тётя Клава, он запомнит на всю жизнь. Так, по-взрослому, с ним никто ещё не разговаривал, а дети это ценят.

С Дуняшей Фиалкиной, я легко познакомился. Сказал: «Давайте, будем дружить. Если дружба перейдет во что-то более возвышенное и романтическое, я не буду этому препятствовать, не перейдет — останемся друзьями». Она согласилась, и захотела покаяться в грехах своих. Говорю: «Не надо».

— Дуня, Дуся, душенька, — говорил я ей, — у кого их не было? Все прощаю. С тем условием, однако, что впредь того, за что сейчас стыдно, делать не станете. Договорились?

— Договорились. — Ответила благодарная Дуняша, и кинулась мне на шею.

И жили мы с Фиалкиной душа в душу долгие три дня, а потом она опять совершила то, за что ей стало стыдно. Она опять захотела покаяться. Затем снова и снова.

Я понял, что это у нее такая форма общения с противоположным полом. Сначала покается, изольет душу, наплачется вдоволь. А после этого кидается в жаркие объятия, осыпает поцелуями, наслаждается минутой прощения.

На десятом «покаянии» я не выдержал, сказал ей следующее:

— Знаете, Евдокия, а ведь получается так, что я вас обманул.

Она решила, что я ей подыгрываю и в свою очередь так же стану лить слезы и каяться, как это всякий раз проделывала она. Но, все же, насторожилась.

— Я предложил вам дружбу, — продолжал я начатую речь, — в надежде на то, что со временем эта дружба перерастет в любовь, а наши отношения станут серьезными. Так вот. Вынужден констатировать, что отношения никогда серьезными не станут. В любовь дружба не переросла. Да, и дружбу, которую я обещал сохранить в любом случае, ее основы, так сказать, вы всячески разрушили. Вот и выходит, что не остаться нам с вами даже друзьями.

— Ты меня так и не понял, — сказала Евдокия. — А намерения у меня были хорошие.

— По делам о человеке судят, а не по намерениям. Намерения, возможно, и были хорошие, а поступки — самые отвратительные. И рискну предположить, что намерения, раз от раза становились все лучше и лучше, потому что поступки все гаже и страшнее. Боюсь, что если станем продолжать встречаться, то однажды услышу: «Прости меня, я человека убила».

Конечно, это я виноват, что бурная река наших взаимоотношений нашла для себя такое русло. Я проморгал момент, когда вино сделалось уксусом. Поэтому именно я, все это и должен остановить, прервав отношения раз и навсегда. Знаю точно, что это пойдет на пользу, как мне, так и вам.

Так и расстались.

Я подошёл к миловидной девушке, обнимающей дерево, и спросил:

— Как звать тебя?

— Люба Кофейникова, родом с Иванова. Ткачихой была, вышла замуж в Москву.

— А где муж твой?

— Я с двадцати двух лет вдова.

— Муж погиб?

— Зачем погиб? Сам повесился. Я как узнала, перекрестилась от радости.

— Он, что? Обижал тебя? Бил?

— Я сама его обижала.

— Не любила, значит?

— А, кто ж по любви замуж идет? Только дуры одни.

— Ты, хоть ешь что-нибудь? Тебя в обнимку с деревьями только и вижу. И утром, и днем, и вечером.

— Я готовить умею, но не люблю.

— Тебе, может, жить негде?

— Есть где. Не переживай. Бабка рядом тут живет. Только у нее грязь, и я лучше на асфальте буду спать, чем у нее.

Складывалось впечатление, что Люба даже и на асфальте не спала. А спала стоя, как это делают лошади и слоны.