— Выходит, тараканы побеждают людей? — вопрошал Хлебов, успокоившись и совершенно уже примирившись с тем фактом, что он беседует с фантомом.

— В каком смысле побеждают? Они их уже победили. Они их победили, поскольку тараканам же не нужно, чтобы люди исчезли. Они, наоборот, заинтересованы в том, чтобы люди как можно больше плодились и размножались. Причем для тараканов выгодно, чтобы человек был грязен, необразован, глуп и распущен. Им не нужны схимники, постники, люди, которые мало едят, которые чисто за собой моют. Им этого не нужно. Стремление таракана, идеал его существования — это грязный человек, который пожрал очень обильно и при этом оставил после себя очень много жирных объедков. Такой человек, который наваливал бы себе столько, сколько не в состоянии съесть, и потом он был бы очень неопрятен. Он должен непременно в тарелке оставлять. Это праздник для тараканов, это их идеал. И вот этого человека они будут пестовать, холить и искусственно выращивать. То есть тараканы будут вести войну против опрятных, умных, чистых, за неопрятных, глупых, суеверных. И они ведут эту войну, и они в этой войне побеждают. Оглянись. Посмотри вокруг себя. Людей-то порядочных все меньше и меньше. А почему? Тараканы их уничтожают.

— Но надо же что-то делать, сопротивляться. Искать средства. Есть же средства против тараканов, — робко говорил Хлебов.

— Да, есть, — соглашался фантом Козырева, — но даже эти средства против тараканов придумали сами тараканы. Они-то знают по большому счету идеальное лекарство от них самих, но они специально направляют человечество по ложному пути. По пути применения химикатов, электрозвука. Какой бы химикат ни придумали, человек им отравится. Честный, порядочный. Грязнуля не станет травить тараканов, ему все равно. Так вот, человек отравится от химикатов, а таракан через два поколения станет еще здоровей, страшнее и отвратительнее. Тараканы же плодятся очень быстро. Самка яйцо, как контейнер, выбросила, и их уже сто тысяч.

— Ты прав, сосед! — крикнул Хлебов. — В нашем доме никогда тараканов не было, а когда приехали Крошкины….

— Это иллюзия, Глеб, они были.

— Нет. Их не было. Неужели ты забыл?

— Они были. Были, но только их держали в узде. Пока не приехали неряшливые жильцы. Их побеждал моральный тонус. Они были, но не смели высовываться. Они не чувствовали себя хозяевами в нашем доме. В нашем доме энергетический плюс, людей порядочных побеждал. И вот приехали ублюдки, и в доме изменилась энергетическая ситуация. Быдла в подъезде стало жить больше, тараканы почувствовали себя хозяевами. Они же чувствуют то, что люди не чувствуют. И они просто осмелели. «Ну, кто такой актер Хлебов, когда мы в такой силе?». Они же безбашенные, им совершенно на все наплевать. Они обладают коллективным сознанием. Для них гибель одной особи совершенно ничего не значит. Для них важно, чтобы популяция, тот самый тараканий муравейник, который они создают на энергетической грязи человека, чтобы он день ото дня возрастал. И где-то внутри есть матка. Тараканья матка, которая всеми управляет и всех направляет. Абсолютное зло.

— Да, да. Ты прав, сосед, — сказал Хлебов, — я даже догадываюсь, кто эта матка.

Ошарашенный своей догадкой, Глеб лег в постель и мгновенно заснул, а когда проснулся, то так и не смог себе точно ответить, сон ли это был или все случилось наяву.

Старинные часы ходили и за ночь били, должно быть, не раз, вот только боя он их не слышал. Возможно, так крепко спал. На всякий случай, занавесив зеркало старым покрывалом, он стал собираться в театр на репетицию.

8

Прусаков на репетиции был в ударе. Репетировали на сцене. В помощь себе и Хлебову, Фридрих Фридрихович позвал приму их театра Веронику Ведмицкую. Жену директора театра Ариэля Зингера, глядя на которую Глеб всегда дрожал от благоговения. Она не была задействована в спектакле, но Прусаков, попросив помочь, заставил ее делать такое, что у Хлебова, от увиденного, волосы встали дыбом. Прусаков обладал над ней какой-то загадочной, какой-то даже мистической властью. Репетиция проходила за гранью дозволенного. Всем наблюдавшим было неловко. Стало неловко и самой Веронике. Она покраснела, чего с ней никогда не случалось, и попросилась в гримуборную.

— Спасибо за помощь, — сказал Фридрих Фридрихович в спину уходящей со сцены Ведмицкой и, обращаясь к Хлебову, спросил:

— Ну, как?

— Что «как»? — растерянно, вопросом на вопрос, ответил Глеб.

— Я говорю, хороша стерва?

— А-а, это. Да. Хороша.

— Не успел с ней еще переспать?

— Нет. Что Вы, как можно.

— А вот я уже успел, — во всеуслышание заявил Прусаков.

Хлебов молчал, не зная, что на это ответить, как вести себя в данной ситуации. То ли хвалить, восхищаться успехами Прусакова, то ли предупредить, что всех счастливых обладателей прекрасного тела Вероники ее муж, взашей, с позором изгонял из театра.

Возникшую неловкую тишину нарушил Фридрих Фридрихович.

— Что ты, Глеб, меня все на «Вы» да на «Вы». Надо будет нам с тобой на брудершафт выпить. Постой, а что если прямо сегодня. Ты как? У тебя сегодня вечером есть спектакль?

— Нет.

— Заметано. Не будем откладывать, я тебя приглашаю.

— Куда?

— Да хотя бы в кафе напротив. Ну, в то, что через дорогу.

— Там дорого.

— Я угощаю.

В кафе и Хлебов и Прусаков очень сильно напились. Говорили о театре, о пьесе, о Веронике Ведмицкой.

— Эх, сейчас бы завалиться куда-нибудь, — стал мечтать Прусаков.

— Да-а, — рассеянно поддержал его в этом Глеб.

— Постой. Я из другого города и в театре вашем человек новый, никого не знаю. Но ты же…. Давай, сообрази, к кому бы можно было бы сейчас зайти посидеть. Просто посидеть, поговорить, так сказать, продолжить. Лучше, чтобы знакомым была какая-нибудь нимфа. Сам понимаешь.

— Можно к Еве Войцеховской зайти. Она совсем рядом живет, — предложил Глеб, и Прусаков согласился.

Купили конфет, бутылку шампанского, бутылку водки и «завалились» к Еве.

Ева не ожидала столь позднего визита, но очень скоро собрала на стол, включила музыку, переоделась, причепурилась, и «праздник» продолжился.

— Ты меня, Глеб, недолюбливаешь, — сказал за столом Фридрих Фридрихович, — а без взаимной любви ничего хорошего не получится. Нам надо друг друга любить. Давай выпьем.

И выпили. После этого, не зная, что Ева является невестой Глеба, Прусаков стал вести себя с ней очень свободно. То есть ухаживать. И, к удивлению Глеба, Ева позволяла Прусакову это делать, то есть ухаживания, как ему казалось, принимались с благосклонностью. Глеб понял, что тараканизм побеждает, побеждает везде, на всех фронтах. И в быту, и на службе, и даже в личной жизни.

Прусаков тем временем разошелся. Он вспомнил, что он режиссер и стал с Евой разыгрывать этюд. Так сказать, стал помогать ей по работе.

— Давайте, Ева, прямо здесь и сейчас, прямо за столом, сыграем что-нибудь. Вот, все бросьте, отложите свою вилку в сторону и не улыбайтесь, дело серьезное.

Ева вопросительно смотрела то на Прусакова, то на Хлебова. Фридрих Фридрихович напирал на нее своими предложениями «порепетировать», а Глеб сидел и угрюмо молчал.

— Нет, я серьезно, Ева, — говорил Прусаков, — сыграйте мне, пожалуйста, огурец. Ну, пожалуйста. Ну, представьте себя… Вы же актриса, вы профессиональный человек. Я же не требую немедленного результата. Я говорю, Евочка, я не хочу, чтобы сразу что-то получилось. Не хочу. Главное, чтобы ты почувствовала себя огурцом. В первый раз не получится, просто попробуй. Нет, нет, нет, нет, Ева. Вот Вы сейчас руку за голову закинули. Вы выпендриваетесь. Вот Вы закройте глаза и представьте себе солнце. Вы на грядке. Нет, закройте, закройте глаза, расслабьтесь. О-о-о, Вам очень хорошо. Вы в своей искусственной среде, Вы прекрасны, Вы замечательны, Вы зеленая, пупырчатая. Вокруг Вас такие же, но Вы лучше всех. У вас есть центр. Вот отсюда, — Прусаков дотронулся до Евиной макушки, — растет.… Как его? Как называется?