Я всё хожу вокруг, да около, не решаясь начать. Однако пора переходить к изложению случившегося со мной в воскресение вечером.

А началось всё с того, что пятый по счёту, сосед мой, дядя Миша Покровский, возвращаясь с горячим чайником, с кухни к себе в комнату, наступил мне на ногу.

О дяде Мише ничего дурного сказать не могу. С приходом «Новых времён» он безвылазно сидел дома, считая, что на улице творится беззаконие. Разве, что от живого человека, в зависимости от его настроения, состояния и тысячи других причин, всегда по-разному пахнет. Не сказать, что я такой уж нюхач, но всё же подмечаю. А от него всегда пахло одинаково. Это ни хорошо, ни плохо, но как — то подозрительно. Гоголь, помнится, этим свойством наградил одного из своих героев в пьесе «Ревизор». Тот, куда не придёт с собой приносил свой запах. А в остальном дядя Миша был — золото.

Всё это, конечно, словесная мишура, но что сказать о соседе если он не сволочь? Только, как о покойнике: или хорошо, или ничего.

Так вот, в тот воскресный вечер, о котором всё пытаюсь рассказать, я собрался с девушкой в театр. Нарядился, начистил туфли. И вдруг, хороший человек дядя Миша, намеренно наступает мне на ногу, извиняется так, что непонятно прощения просит, или хочет оскорбить, и, оставив меня в полном недоумении, скрывается за дверью.

Я тогда уже почувствовал, что вечер не задался, но всё ещё пытался противостоять судьбе. Начистил туфли вторично, вышел из подъезда и вместо того, что бы идти в театр, подошёл к киоску. Раздался звук, словно кто-то пальцами над самым ухом щёлкнул. Я повернулся на звук и тут — плюх. Мне на грудь «медаль». Поднял голову, на ветке сидела ворона, не улетала, смотрела на меня.

Ветка, на которой она сидела, была так низко, что казалось подпрыгни и можно будет её ударить. Но не подпрыгнул и не ударил, ударили меня. Но перед этим, был ещё один трагикомический момент. Когда я смотрел вороне в её бесстыжие глаза, стараясь мысленно спросить: «Зачем она мне гадость сделала?». Почувствовал нелады с ногой. Глянул на свою левую ногу, обутую в блестящую туфельку, и глазам не поверил. На ногу гадил «Волчок», дворовая псина. Та собака, которая прежде и подходить-то ко мне боялась. Я ей, как-то кусок колбасы протянул, так даже не подошла. Прежде такое я только в кино видел, чтобы собака от колбасы отказывалась, и то считал трюком, хорошей дрессурой. Но всё это цветочки по сравнению с тем, что дальше началось.

Ни с того, ни с сего, без вопросов, без видимых причин, люди стоявшие впереди и сзади, стали меня бить. Это случилось настолько неожиданно, что я не сразу понял, что происходит. Всеми мыслями и устремлениями был уже где-то там, в театральном буфете.

Успел поймать чесночный запах, бьющего по лицу кулака и на какое-то мгновение испытал приятное состояние схожее с состоянием сна, полёта. Но это было лишь мгновение. А затем тупая с привкусом металла боль, осознание того, что лежу в луже. Мимо меня катятся апельсины, слышится чей-то смех.

Час спустя, сидя в ванной, я мысленно разбирался в причинах случившегося. Вспоминал дядю Мишу, ворону, собаку, удар, запахи, апельсины, смех. И всё же пришёл к тому мнению, что это случай не из серии «Улица полна неожиданностей». Видимо животные прежде, чем я почувствовали исходящий от меня запах жертвы и просто поторопились посоучаствовать. А всё произошедшее дело рук «Пластилиномордовой» квартирной мафии.

Накануне, в беседе с её представителем, «Пластилиновым» человечком, на все его аргументы в пользу моего переезда, я привёл свой контраргумент. Сказал, что спокойную жизнь в квартире и окрестностях, не заменят никакие квадратные метры. И они постарались это исправить.

В театр я не попал, с девушкой не встретился, был полон отчаяния. Утешала меня в тот воскресный вечер жена полиграфиста. Её муж, Володя, к тому времени ушёл в ночную, запустил свой печатный станок. А Клавдия принялась угощать меня сливовым варением, собственного изготовления. У них была дача в Подмосковье. Я в благодарность за это слушал её исповедь.

Отвлекусь для того, что бы рассказать, как в этот воскресный день Клава мужа провожала на работу.

Печатник Володя сидел на кухне за столом и скулил, глядя на стремительно пустеющую бутылку водки:

— Как жить? Как мне жить? Как деньжат мне сгоношить?

— Чего ты ноешь? — Спросил Гарничев, не претендуя на остатки. Змей, так же, как и сосед, давно предпочитал пить в одиночку, ни с кем не делясь.

— Вот, думаю, как денег заработать.

— Чего тут думать. Иди в ментуру, пока не поздно. Будешь карманы алкашам выворачивать. Или лучше возьми Уголовный кодекс. В нём, сколько статей, столько же вариантов для обогащения. Вот тебе. На память цитирую. Статья двести двадцать пятая. «Посев, или выращивание запрещённых к возделыванию культур, содержащих наркотические вещества».

— Где брать семена? Где грядки делать? На даче же не посадишь. Да и время на выращивание необходимо. Это не по мне. Потом, я наркоманов терпеть не могу.

— О! Нашёл аргумент. Так их все наркоторговцы ненавидят. Поэтому то с чистым сердцем и продают им эту смерть. Давай, займись, попробуй. Увидишь, это твоё.

— Будешь? — Спросил печатник приподнимая бутылку с остатками, на сто процентов уверенный, что Змей откажется.

— Нет. Допивай. Спасибо. Тебе там одному на полглотка. Я собственно к жене твоей пришёл.

— Зачем тебе моя жена?

— Ну, не за этим же, — обиделся Гарничев.

— А, хоть бы и за этим, — успокоившись и устыдившись своей ревности и чрезмерной подозрительности, сказал Володя. — Я только порадуюсь за неё.

— Порадуешься, — подхватила жена, выходя из кухни, — рога вырастут, так даже посмеёшься.

Она только что съела тарелку борща, всё ещё разжёвывала хрящи и одновременно с этим выковыривала ногтем застрявшее в зубах мясо. Змей засеменил следом за ней. У коллекционера было ещё одно прозвище — «Пятачок». Когда он хотел попросить взаймы, он стыдливо просил пятачок. Не изменил своей привычке и в «Новые времена», когда, казалось бы и сама память о пятикопеечной монете была утрачена.

Клава внимательно посмотрела Гарничеву в глаза, точно ли он за деньгами, нет ли и в самом деле тут какого-нибудь амурного подтекста. Но, не обнаружив в мутных глазах просителя и намёка на похоть, ответила отказом.

— Мне своего алкаша хватает, — сказала она. — Был бы ты мне полюбовником, или хотя бы раз в месяц подкидывал. Другое дело. А чего мне пьянь плодить? Иди, без тебя тошно.

И вот, совершенно потерявшая надежду на досуг, Клавдия, получила в свои руки меня, избитого, расслабленного. Она привела меня к себе и в её похотливом сердце с новой силой вспыхнула страсть и уверенность в том, что воскресение не пройдёт в пустую.

На свободной от ковра стене, в их с Володей маленькой комнате, висел плакат.

Мэрилин Монро протягивала вам бокал шампанского. А подпись на плакате гласила: «НЕ ПРОЕ..И ВЫХОДНЫЕ». Видимо Володя понимал наказ в прямую, то есть Мэрилин Монро для него не существовало, был лишь бокал и воззвание. А Клавдия по-своему. Если ей в выходные не удавалось «отдохнуть», то это была беда не только для мужа, но и для всей квартиры. Орала на всех благим матом, скандалила. Но я отвлёкся.

Клава расчёсывала свои волосы у зеркала и, глядя на своё отражение, говорила:

— Смотрю на себя, слёзы наворачиваются. За что? Почему? За какие грехи такие? Никогда ни кому зла не сделала. Птицу не спугнула напрасно, червяка не раздавила. За что?

Она достала из шкафа альбом, села рядом и стала показывать фотографии. Показывала снимки первого мужа, о существовании которого я даже не подозревал.

— Смотри, — говорила Клава, — это мой первый муж, совсем ещё ребёнок.

На фотографии был напуганный малыш с жестяным барабаном. Он бил в него деревянными палочками и смотрел прямо в объектив. Клава комментировала:

— Согласись, какой не детский, уверенный взгляд. Какое чистое лицо. Просто свет от него исходит.

На другой фотографии, этот же малыш, наряженный в рубашонку, короткие штанишки и штиблеты, стоял у виноградного куста. На тыльной стороне ладони держал улитку с рожками, смеялся.