— Милости прошу, — услужливо подал лоскуток Далецкий и промолвил: — Да, конечно, было бы не совсем удобно… Разве вот… Но нет, неловко!..

Николай Касьянович бил наверняка: на следующий лень Митрофанов отвёл его в сторону и сам спросил:

— Как вы предлагали… ну, о коже…

Большое бежит за малым. Следующий разговор с Митрофановым Николай Касьянович вёл уже без посредства его жены, и разговор шёл о коже не на две пары туфель, а на несколько десятков пар…

Бывают у человека минуты, когда он понимает, что достиг всего, чего желал. Именно это чувствовал теперь Николай Касьянович. К радости обладания деньгами прибавлялась доселе неведомая ему радость власти. Они все были в его руках, он сжимал и разжимал кулак, — вот в этом кулаке, — они все — сначала Митрофанов, потом несколько других, наконец, Верочка, — ею занимался уже по поручению Николая Касьяновича Митрофанов, ему было удобнее. Верочка начала с партии материи, предназначавшейся для декораций, а отправленной совсем в другое место…

Они все — Митрофанов, Верочка, прочие — работали на Николая Касьяновича. Он ликовал, он дышал полной грудью, он торжествовал над обстоятельствами. И ни на одно мгновение не появлялась у него мысль о том, что он теперь даже не просто ворон, а вожак целой стаи воронов, которые, как известно, счастливы и жирны тогда, когда несчастливы другие. Одна только мысль омрачала Николая Касьяновича: он изменил своей извечной осторожности. Что если?.. Что если?..

Николай Касьянович чуть бледнел и судорожно потирал вспотевшие ладони:

— В зависимости от обстоятельств!..

Шагая в темноте по деревянной лестнице-спуску в «Лого́вку», Григорий Михайлович Смирнов по привычке механически отсчитывал ступеньки: до первой площадки их должно быть двадцать семь, затем двадцать две, дальше — двадцать восемь… И в то же время он старался вспомнить: в каком журнале он читал статью, мысль о которой не оставляла его после тех резких слов:

— Не разглядел!.. Видит всё в чёрном свете…

В статье говорилось о дефекте зрения, развивающемся у людей к старости, — глаза начинают постепенно всё хуже воспринимать светлые лучи, и потому нормальными им кажутся уже лучи более тёмные. Приводился пример: за несколько лет до революции какой-то сумасшедший, проникший в Третьяковскую галерею, изрезал ножом знаменитую картину Репина «Иван Грозный и его сын». Картину реставрировали, и для оценки работы вызвали самого художника. Репин, имевший в то время за плечами уже немало лет, остался доволен, но неожиданно пожелал кое в чём исправить самого себя. Немедленно были доставлены краски, палитра, и художник приступил к делу. Когда же он кончил, присутствовавшие только пожимали плечами и недоумённо переглядывались между собой: художник явно испортил картину, — все красные тона он заменил иссиня-фиолетовыми. И, когда Репин ушёл, решились на крайнюю меру — смыли краски, которые только что добавил художник. Всем было невдомёк, что у престарелого художника уже развился тот самым дефект зрения, когда светлые лучи не воспринимаются… Или, задумался Смирнов, как это формулируется точно-глаз перестаёт улавливать в спектре… Всё-таки оптика осталась для него самой слабоосвоенной областью физики, не то, что механика, термодинамика, электротехника…

— Чёрт! — вдруг выругался он, споткнувшись и едва успев ухватиться за перила: он перестал считать ступеньки.

И тут же понял: ему совсем неважно знать, как точно можно сформулировать тот дефект зрения и в каком журнале писали об этом. Важно было, что, если это сравнимо, такой дефект обнаружился у него, Смирнова, и сегодня на заседании парткома сказали… Но, чёрт возьми, ведь это же не физика, не наука, не техника! И он ещё не старик, чтобы…

Смирнов заметил, что повторяет то же, что говорили ему в парткоме — не техника, — повторяет уже в свою защиту, тогда как там этим обвиняли его…

Что же делать теперь? Всё решено и подписано, значит, он неправ, потому что не было никогда и не могло быть, чтобы оказался неправ весь коллектив, а один человек — прав. Да, надо сознаться, он, Смирнов, стал видеть всё в мрачных тонах…

Смирнов перешёл речушку по широкой доске и, сокращая путь, перемахнул через невысокий забор в свой двор. Осторожно шагая между грядками, он рассуждал сам с собою холодно и бесстрастно. Всё понятно, раз такое дело. Ответственный цех, — и он, рутинёр, во главе цеха. Пришлось и ему попасть в рутинёры, хотя и боролся с ними весь век, — диалектика! Дальше так быть не может. Сейчас же заявление, и… Его давно уже зовут в институт, заведывать экспериментальными мастерскими, — о чём разговор?..

Дома, отказавшись от ужина, он сразу же сел за стол и взял чистый лист бумаги. Чётко, резким почерком написал: «Заявление» и провёл под этим словом жирную черту. Перо побежало по бумаге, скрипя всё сильнее, словно ожесточаясь. «Прошу освободить меня от занимаемой должности начальника цеха в связи…» Перо споткнулось и вырвало клочок бумаги. Смирнов стал очищать его, — из-за коротко остриженных ногтей это долго не удавалось.

«В связи…» А с чем? «С переходом на работу в экспериментальные мастерские института»? Кто поверит? С чего вдруг понадобилось? Разве в цехе не вёл он всё время экспериментальную работу? И разве сам он не предлагал институту, когда они звали его к себе, перенести основные исследования на завод, ближе к производству?..

Смирнов бросил перо и прилёг на кровать. Взгляд его скользнул по настенному календарю. Май, тысяча девятьсот сорок седьмой год… Он усмехнулся: да ведь как раз май! Сколько же это получается — восемнадцать лет… Сошёл с парохода верзила-парень, закинул за плечи сундучок и поплёлся по городу, рот разевая от изумления при виде пяти, — эх, да что там, двухэтажных домов даже не видел у себя в деревне. Пошёл, упрямо разыскивая завод, хотя ещё на пристани какой-то юркий человек оглядел его здоровую фигуру и сказал: «Работать, что ли?.. Давай к нам в грузчики, деньгу сразу зашибёшь, что и не снилось тебе!» Он тогда просто отодвинул юркого человека плечом с дороги и пошёл… Завод — и ничего другого ему не было нужно.

А на заводе спросили: «Специальность есть?» и, услышав ответ, предложили: «Подсобником…» Он сразу же согласился, толком не представляя даже, что такое подсобник. Важно, что на завод…

Жил в большом бараке, вместе с другими холостяками. В бараке было много народу, тесно, потому что и сам завод только ещё отстроили, а за жильё лишь принимались по-настоящему. Так что возиться с тем, что занимало чуть не половину его сундучка, не пришлось, — боялся, будут смеяться. А высмеяли всё равно, — за сундучок. Заметили, что он присматривает за сундучком, как за сыном родным, что висит на сундучке почти пудовый амбарный замок, и пошло: «Григорий, чего бережешь, золото там у тебя?.. Ты б ещё один такой замок привесил, тогда и бояться нечего, — с места не сдвинут!» Терпел всё, но когда кто-то высказался: «Он там лапти привёз, сорок пар запас, торговлю думает открыть… Дя-яревня!», встал и без слов двинулся на шутника. Больше смеяться опасались, — парень был недюжинной силы. Только никто не мог понять, что так обидело его, — мало ли как шутят! А дело было в одном этом слове «дя-яревня», которое заключало в себе давнишнее, чёрт знает, с каких времён прокравшееся презрение к деревне, уверенность, что ничегошеньки, кроме лаптей, деревня не выдумает…

Постепенно он свыкался с заводской атмосферой, и обязанности подсобного рабочего перестали удовлетворять его. Тянуло к верстаку, к тисам, обсыпанным металлическими опилками, к станку. Но его всё держали на прежнем месте, — возможно, виною были опять-таки его широкие плечи и сильные руки — то, что требуется подсобному прежде всего. И никто не поинтересовался пока, какие замыслы таятся в его крутолобой голове, никто не догадывался, что к сильным рукам он может прибавить и острую мысль…

Тогда он сам решил пойти навстречу: он был не из робких, завод только в первое время оглушил его, привыкшего к тишине деревенских полей. Он решил найти того, кто поймёт его и поможет ему. Он избрал не кого иного, как главного инженера завода, потому что видел, как все с уважением ловят каждое его слово, что сложную технику главинж знает не хуже своих пяти пальцев. Он остановил инженера как-то в цехе.