Вещи соседа Виктора выдавали в нём человека, ездившего на своём веку много и привыкшего в любом месте устраиваться, как дома. Компактный бритвенный прибор и дорожное зеркальце с подставкой, стеклянная банка с прикручивающейся металлической пробкой, в которой содержалась, судя по внешнему виду, соль, большая эмалированная кружка и видавший многое чайник, крышка которого была прикреплена к корпусу медной цепочкой, наконец, целлулоидовый цилиндрик, где лежали крохотные косточки домино, — всё это, конечно, было заведено не для оседлой жизни…

Виктор стал устраиваться на ночлег, Ковалёв поболтал ещё немного и уже собрался уходить, как в коридоре послышались тяжёлые шаги и дверь распахнулась. В комнату, чуть не стукнувшись головою о дверную притолоку, ввалился человек в сером плаще из толстой резины, на котором блестели капли воды.

— Добрый вечер, — приветствовал он Ковалёва и Виктора не вяжущимся с его рослой фигурой высоким голосом. — То есть доброго утра скоро можно будет сказать…

Он скинул плащ и, повесив его на гвоздь, заметил:

— Ну, разыгралась погодушка… А в Сухуми у нас сейчас рай, знали бы вы. Пальмы у моря, сядешь на берегу, пивка закажешь…

Он спохватился:

— Разрешите представиться — механик-экскаваторщик Кругляков…

— Э, — заинтересовался Ковалёв. — Это не ваша ли машина у дороги стоит?

— Моё хозяйство, — кивнул Кругляков, присаживаясь на койку. Тело его гнулось неподатливо, как ржавый складной метр. — А это не вы, разрешите поинтересоваться, давеча шли со станции, окликали меня?

— Мы, — сознался Леонид.

— Извините, не ответил вам тогда сгоряча. Сержусь я — сколько народу за ночь прошло мимо, каждый спросит: «К нам, что ли?», а почему мы с «Эком» — экскаватор я так называю — под дождём оказались, ни один не полюбопытствовал. На вас я, конечно, зря так — вы-то мне не поможете.

— А в чём дело? — насторожился Леонид. — Может, и придумаем что-нибудь…

— Какое там! Из МТС трактора шестой час жду. Застрял спаситель «Эк» — самого спасать надо. И не знаю уже, как резина моя не промокла, пока я под дождём торчал. Вот на минутку забежал обогреться да снова пойду…

— Понятно, — поиграл Ковалёв желваками. — Поможем вам, товарищ Кругляков, постараемся помочь.

Неподатливое тело механика вдруг стремительно взлетело с кровати:

— Вы — правду? Окажите нам с «Эком» такую милость…

Он говорил об экскаваторе, как об одушевлённом существе.

Ковалёв, выйдя в коридор, долго крутил ручку телефона, дул в трубку и, наконец, сердито промолвил:

— Станция? Заснула, что ли?.. МТС мне нужно… Да не контору, прямо квартиру директора…

Разговор был коротким, но выразительным.

— Согласен, что безобразие? — закончил Ковалёв. — Ну, ждём… Прости, что с постели поднял.

И, выслушав что-то, улыбнулся:

— Когда ездили?.. На займище? С Толоконниковым? Вон оно что… Ну, это ты заливаешь, — на займище шилохвости сроду не было… Так жду!

Он вернулся в комнату:

— Через час трактор будет…

— Вот выручили, не знаю, как благодарить, — растроганно говорил Кругляков. — А вы сами кто будете, не успел узнать?

Ковалёв объяснил, и Кругляков понимающе кивнул:

— Пишете, значит… Был тоже у нас в Одессе кочегар, стихи писал, что твой Сергей Есенин.

Он сдвинул брови, припоминая:

— Что-то вроде: «Ты запой, моя гармоника, душою пламенной запой…» Нет, у него складнее получалось…

— В Одессе? — не удержался от вопроса Виктор.

— В Одессе, в красавице-городе. Вся Молдаванка знала этого кочегара.

— Так вы откуда — из Сухуми или из Одессы?

— О, дорогие товарищи, — широко развёл руками Кругляков. — Мой дом родной — весь Советский Союз. От Владивостока до Мурманска, от Камчатки до Чёрного моря. Характер у меня такой беспокойный — не могу долго усидеть на одном месте. Езжу всю жизнь по белу свету. Кем я ни был только — сварщиком, кузнецом, слесарем, клепальщиком, плотником… Экскаваторщик — какая моя по счёту профессия, один господь бог ведает да отдел кадров. И как езжу, товарищи, тоже надо понимать. Прочитал в газете — на Севере начали строить, сунул трусики с майкой в чемодан, достал шубу и — на Север. Поработал там полгода, читаю — в Средней Азии закладывают медеплавильный комбинат, — шубу обратно, трусики на себя и — в Среднюю Азию…

— И туда тоже на полгода? — спросил Ковалёв.

— Зачем, не обязательно, — может, и весь год просижу. Пока в новые места душа не запросится.

Ковалёв пристально взглянул на механика и сказал:

— Так вы просто летун, товарищ Кругляков.

Виктор уже заметил за Леонидом эту особенность: послушать, послушать человека и без церемоний выложить в глаза своё мнение о нём.

— Летун? — задумчиво переспросил Кругляков и без всякой обиды покачал головой. — Нет, я не летун. Летун — это кто за длинными рублями гонится, кому на дело начхать. А я что же — разве так вот уеду, захотел — и всё? Я ребят обучу, дождусь, пока всё на лад не пойдёт, ну, а там и двинусь. Я почему езжу, — интересно мне начинать большие дела, пни корчевать, тайгу прорубать, а на готовенькое и без меня охотников много найдётся. Трудно, скажете, — лёгкой жизни только лодырь ищет. А для меня лучшего не надо…

Кругляков присел на койку, скрипнувшую пружинами.

— Из-за моего беспокойного характера нет у меня ни ордена, ни медали, хотя у друзей моих — по три-четыре их уже. Только вот что я сейчас думаю. Осяду-ка здесь, в Чёмской степи…

— Стареете? — спросил Ковалёв.

Кругляков взмахнул рукой, чуть не задев лампочку над головой:

— Какое — старею. Меня ещё на пять пятилеток хватит, — будьте уверены. Больно много строек началось, не разгонишься на все сразу, — вот в чём дело. Осяду тут, осушу ваши болота, тогда и орден получу. Ну, не орден — медаль хотя бы. «Зачем мне орден, я согласен на медаль», — как у нас в Челябинске артист декламировал…

Кругляков вдруг взлетел и торопливо стал натягивать плащ:

— Трактор-то придёт, а меня нет!

Он обернулся к Ковалёву:

— Большое вам спасибо! И от меня, и от «Эка»…

Утром Ковалёв зашёл разбудить Виктора. И тени беспокойной ночи не было на его недавно побритом лице. Спустились в подвал гостиницы, в чайную, позавтракали, — Леонид при этом всё подшучивал над официанткой и буфетчицей, — а потом отправились в редакцию районной газеты.

Только теперь Виктор по-настоящему разглядел Чёмск. Он, верно, очень хорош был в солнечную погоду со своими низенькими домиками, почти утонувшими в зелени, с резными скворешнями на длинных шестах, с особой тишиной маленького городка, где нет большого уличного движения и где потому так отчётливо слышны все звуки — и туканье движка электростанции, и отдалённый петушиный крик, и лёгкий скрип повозки, гружённой металлическими бочками с горючим, на которых сидит парень в промасленной одежде, изредка пощёлкивая бичом по спинам лениво плетущихся быков. Он, город, был бы хорош и сейчас, если бы не липкая грязь, вновь заставившая Виктора добрым словом помянуть сапоги.

Ковалёв то и дело раскланивался со встречными, пожимал руки, приветливо махал кому-то на той стороне улицы. Он был своим в Чёмске — это чувствовалось, — хотя приехал сюда, как рассказывал Виктору, год с небольшим назад. Виктор не мог понять, отчего это так, — или от умения Леонида сходиться с людьми, или оттого, что город был невелик, или ещё от чего-то.

— Пустили кондитерский цех? — окликнул Ковалёв мужчину, входившего в дом с вывеской: «Райпищекомбинат».

— Во вторник, милости просим, на пробу, — отвечал тот.

— Чего же ты не заглядываешь, дед Игнат? — укоризненно говорил Леонид старику, тяжело опиравшемуся на палку, но не поленившемуся догнать его. — С пенсией утряслось?

— В порядке, всё в порядке, Леонид Мироныч! Вчера заходил к вам — так вы в отъезде, сказали…

— Жду плана лекций, — мимоходом замечал Ковалёв человеку с портфелем.