— Чего тебе? — откликнулась подруга.

— Завидно, Нат, у тебя Саша умный, Саша тебя любит, а меня… Т-с, — Маргарита неожиданно приложила палец к губам.

Виктор совершенно точно знал, что может сейчас сказать что-то очень остроумное, но никак не мог вспомнить, что именно…

Натка встала из-за стола и подошла к Маргарите:

— Милая моя, да ты же пьяная! Так тебе и надо — четыре рюмки подряд… Говорил Саша, что будет много…

— Нет, я не пьяная, я совсем ничуть не пьяная, — промолвила Маргарита и расхохоталась: — Так разве говорят — «совсем ничуть»? Виктор, выправьте!..

Маргарита поднялась и бодро двинулась по комнате, повторяя:

— Я не пьяная, я всё понимаю, я знаю, что надо делать…

Она сняла со стены вышитый портрет Максима Горького, свела Натку и Сашу вместе и, протянув им портрет, сказала:

— Вот вам мой подарок, только это на двоих, обязательно на вас двоих…

Маргарита вернулась на место:

— И мне что-нибудь подарите — на двоих… Или нет — не дарите. Мне никогда ничего не нужно будет дарить на двоих… Правда, Виктор?..

Виктор никак не мог оставить вопрос без остроумного ответа. Он мучительно напряг отчего-то перепутавшуюся память, и тут в ней отчётливо осветилась искомая остроумная фраза:

— А гурьевскую кашу вы готовить не умеете!.. Ещё в колхозе говорили…

Маргарита хлопнула себя по лбу и выскочила из комнаты. Через минуту она вернулась и поставила перед Виктором тарелку:

— Вот вам…

Виктор поблагодарил, а потом ел что-то хрустящее и сладкое, оно было, повидимому, довольно вкусным, но что это такое и действительно ли оно так вкусно — над этим Виктор не размышлял, потому что все его усилия были направлены на то, чтобы не упустить ускользающую фразу насчёт каши…

Пили ещё. Натка перед этим прихлопнула ладонью Маргаритину рюмку:

— Она — больше ни капли!..

Виктор выпил своё, и фраза вдруг улетучилась. И вообще произошло что-то непонятное со временем и окружающей обстановкой. Что касается времени, то его прошло совсем немного, так по крайней мере казалось Виктору. Но обстановка почему-то заметно переменилась: комната почти опустела, и за окном было уже совершенно темно. От раскрытой двери на балкон тянуло холодком, и Виктор почувствовал вдруг, что ему душно. Он вышел на балкон. Опершись на перила, там стояла Валя. Виктора не удивило, что она оказалась здесь. Он окликнул её:

— Валя!..

Девушка обернулась, и… Виктор окончательно пришёл в себя. Он смущённо закашлялся, потом проговорил:

— Простудитесь, Маргарита, — свежо…

Девушка не ответила.

Помолчав, Виктор непринуждённо сказал:

— Почему это ваш Олег был весь вечер в плохом настроении? Неужели всё из-за Никитина?..

Маргарита неожиданно спросила:

— Виктор, вы любите… Валю?

От этого прямо поставленного вопроса остатки хмеля вылетели из головы Виктора. Ему стало зябко и неуютно. Он поискал папиросу и нарочито долго раскуривал её.

Маргарита махнула рукой:

— Впрочем, не отвечайте…

Она опять оперлась на перила, потом резко оттолкнулась от них:

— Виктор!..

Словно стояли они сейчас, не на балконе, а снова на узкой просёлочной дороге, — те же интонации, тот же блеск Маргаритиных глаз и даже больше — то, что было тогда только намёком, теперь уже не вызывало сомнений.

— Да? — негромко спросил Виктор, не зная, что ему делать, как себя вести.

Маргарита ещё несколько мгновений смотрела ему в глаза, затем встряхнулась, как будто избавляясь от чего-то навязчивого:

— Идёмте пить чай, Виктор…

За чаем Виктор вспомнил:

— А гурьевскую кашу так я у вас и не попробовал.

— Кашу? — безучастно спросила Маргарита. — Вы же съели её целую тарелку.

— Выпил — вот и забыл, — вдруг подал голос Олег.

И, кажется, он пришёл, наконец, в хорошее настроение…

Отчего иногда так бывает: вспоминаешь большое событие в своей жизни, но на память приходит не главное, а какие-нибудь мелочи?

Хочешь вспомнить, как первый раз пришёл в школу, а в голову лезет совсем другое: как уже после занятий встретил одного мальчишку, с которым были старые счёты, и в каком плачевном виде после этой встречи оба разошлись по домам. Хочешь снова представить проводы старшего брата в армию, — он был призван за два года до войны, срок свой до начала войны отслужить не успел, а с фронта так и не вернулся, — хочешь представить его проводы, и всего только две вещи приходят на ум, — что брат, сняв густую шевелюру машинкой нулевой номер, стал не похож на себя да что перед уходом он подарил на память свой чёрный складной нож со многими лезвиями и этот подарок — предел мечтаний и желаний человека в том возрасте — отвлёк внимание от всего остального…

Впрочем, по характеру своему Геннадий Никитин не любил воспоминаний и в другой раз счёл бы просто позорным для себя тратить на них время. То, что прожито, — прожито. Геннадий жил настоящим, жил будущим, прошлое же было для него интересно лишь постольку, поскольку в нём содержалось кое-что, что могло послужить уроком в настоящем и в будущем, — не больше. И если сейчас он всё-таки изменил своему правилу, припоминая то, что не имело практического значения, то это потому, что Григорий Михайлович занимал слишком значительное место в жизни Геннадия и, думая о нём, нельзя было не припомнить многое.

Когда точно Смирнов стал их соседом, Геннадий ответить бы затруднился, он был ещё мал в то время, но что занятия и привычки нового обитателя «Лого́вки» стали ему известны очень скоро, — за это он мог ручаться: в «Лого́вке» вообще быстро узнавали людей.

«Лого́вкою» именовалась окраинная часть города, раскинувшаяся по склонам большого оврага, образованного речушкой, которая носила то же название и вытекала неизвестно откуда, — даже старожилы не знали этого. Маленькие домики — бревенчатые, дощатые, мазанки — без счёта и порядка лепились на склонах, как сакли в кавказском ауле, — те, что жили повыше, всегда видели, что делается в нижних дворах, но и в их дворы мог заглянуть любой прохожий, находившийся на краю лога. Возникла «Лого́вка» в те годы, когда строительство Великой сибирской магистрали неожиданно превратило безвестную деревушку в город и этот новорождённый город стал расти не по дням, а по часам. Неизвестно, чем привлекала людей «Лого́вка» — тем ли, что вода была под боком, или близостью станции, — селились здесь в основном железнодорожники, — но домики появлялись тут, как грибы, сразу кучками, чуть не каждый день. Так, правда, было в те, первые годы. К тому времени, когда Геннадий помнил себя, «Лого́вка» уже начинала умирать. Как всё поспешное и временное, она теперь никого не удовлетворяла. «Лого́вку» проклинали, — сами жители, когда весною тихая речушка вдруг взбухала и мутные воды её подступали к самым домам, шофёры, что уцепившись мёртвой хваткой за рукоятку тормоза, вели машину по бугристым дорогам «Лого́вки», почтальоны, которые изучили «Лого́вку» вдоль и поперёк и всё же иногда подолгу разыскивали нужный номер…

Да, «Лого́вка» доживала последние годы. Уже подступили к самому оврагу многоэтажные махины новых зданий, уже звенел наверху трамвай, уже составлены были проекты сноса всех домов в «Лого́вке» и устройства на их месте большого парка.

Геннадий понимал, что это хорошо, что так и нужно, и и всё-таки ему жаль было «Лого́вку». Он любил её по-своему, как любят, очевидно, всякое место, где родился и вырос, будь то шумный столичный город или тихое далёкое село. Мальчишкою он, пожалуй, считал своим домом не только собственноручно отстроенный отцом барак, а всю «Лого́вку» — всю, с её пусть невидными, но бесконечно знакомыми строениями, с досками, перекинутыми через речушку вместо мостов, с крохотными огородами, рассыпанными по всем дворам. Что могло быть лучше, чем летом часами бродить в речушке по колено в воде, опасаясь только стёкол и гвоздей на дне; или забраться на тонкую гибкую черёмуху и до того наесться спелой ягоды, что ставший чёрным язык еле ворочался потом во рту; или смастерить из отрезка медной трубки и куска дерева пугач, набить его спичечными головками да на удивление друзей «жахнуть» так громко, чтобы зазвенело в ушах; или зимой выбраться на гору, уже «в город», в чужие края, уцепиться проволочным крюком за грузовик и мчаться на коньках во весь опор, — плохо было одно, мог заметить милиционер, свести к родителям и даже, того хуже, срезать коньки…