Трамвай вышел на кольцо, пора было сходить, завод уже совсем близко…

Неожиданное волнение охватило Виктора, когда он протянул вахтеру в проходной будке разовый пропуск. На миг Виктору показалось, что на нём опять надета промасленная куртка, а не костюм и светлая сорочка, что он всё ещё рядовой рабочий этого большого завода. Показалось, — и тут же это чувство исчезло, потому что даже первое, что бросилось ему в глаза — площадка перед цехами, — стало иным, чем прежде. Площадка была теперь асфальтирована, а по бокам дорожки тянулись тоненькие деревца, посаженные, очевидно, только этой весной. Изменились и цехи, — они очистились от хлама, став словно просторнее, там и сям виднелись новые станки, каких не знал Виктор…

Виктор смотрел на всё это, как человек, вернувшийся после долгой разлуки домой и с ревнивой гордостью замечающий то, что давным-давно примелькалось домочадцам.

Одно осталось совершенно таким же, как и раньше, — запах масла, но он казался теперь не тошнотворным, а даже приятным. Человеческая память имеет свойство не только сохранять иногда мелочи, но, наоборот, отметать их, оставляя место для самого существенного.

Виктор спохватился, что упускает дорогое время: только что начался обеденный перерыв, и это было всего удобнее для него. Он нашёл Геннадия ещё у станка, и они устроились возле тумбочки, присел на круглые стальные болванки.

Геннадий рассказывал, и Виктор, слушавший его сначала, аккуратно разложив блокнот, записывая и мысленно переводя уже черновые записи в чистовые, — постепенно заразился сдержанным волнением собеседника. Он, не замечая того, из журналиста стал превращаться в такого же токаря, как Геннадий, обсуждавшего новый производственный вопрос, — возможно, этому способствовала знакомая атмосфера цеха.

Он задавал вопросы, не думая больше ни о черновых, ни о беловых записях:

— Ну, хорошо, а чистить станок токарь всё-таки должен?.. Ладно, а как подсчитывать выработку?..

И лишь когда Геннадий подытожил: «Вот всё», журналистские привычки вернулись к Виктору. Он спросил, уточняя выражение:

— Иными словами, детали пойдут сплошным потоком?..

— Можно сказать и так, — вдруг словно нехотя ответил Геннадий.

— Молодцы! — воскликнул Виктор. — Поздравляю!

— Нечего поздравлять, — поёжился Геннадий.

— Почему?..

— Потому что ерундистика всё это, говорят! — раз дался голос сзади.

Виктор быстро оглянулся. Когда это их с Геннадием успели обступить ребята в спецовках? — он не за метил.

— Документики подай, говорит! Бюрократ чёртов, — гнать бы таких в шею! — горячась, продолжал низкорослый паренёк с жёсткими курчавыми волосами — Сеня Кочкин, узнал его Виктор.

— Ну, это брось! — резко оборвал его Геннадий. — Вояка — «гнать»! Забыл, сколько он с тобой возился, пока токаря из тебя сделал? Ты хоть половину того потрудись, сколько он потрудился, тогда гони…

— «Сделал, потрудился»! — не унимался Кочкин. — Когда-то сделал, а сейчас? Метлой надо всех бюрократов…

— Хватит! — стиснул зубы Геннадий, и Кочкин, поперхнувшись, замолк. — Не можем начать потому, что не разрешает начальник цеха… товарищ Смирнов, — Никитин обращался уже к Виктору.

— Да почему?..

— Не верит нам, за лодырей и рвачей считает, — снова не выдержал Кочкин. — Если так, нас и к станку подпускать нельзя.

— А как тебе верить? — ощетинился Геннадий. — Кто мундштук в рабочее время точил? А?

Кочкин встрепенулся:

— Так это когда было?.. И, ей-богу, заготовок тогда не хватило, станок всё равно стоял, я ж говорил, Гена… Этого Смирнова, — он упрямо вернулся к прежней теме, — разделать надо так, чтобы зубы полетели. Чтобы вышибли его с треском…

— Семён! — сжал кулак Геннадий, и Кочкин больше не вмешивался.

Помолчав, Геннадий уже спокойно продолжал:

— По-своему он прав, Смирнов… Мало ли бывает таких — ты ему доверишь, он воспользуется и подведёт тебя, как… Но за свою бригаду, за спицынскую, я… — подумав, Геннадий поправился: — Друг за друга мы ручаемся… Вот тут-то и надо нам помочь…

Звонок возвестил о конце перерыва. И точно ветром сдунуло обступивших Виктора и Геннадия ребят к станкам. Виктор только головой покачал: «Крепко у них — ни минуты!..»

Станки загудели, с них побежали длинные иссиня-фиолетовые стружки. Виктор наблюдал за Геннадием. Весь уйдя в работу, тот неотрывно глядел на резец, иногда рывками отводя и подводя его, — когда он делал это, желваки начинали двигаться на его лице. Казалось, ничто уже не занимает его, кроме резца и стали, но вдруг он оторвался от работы и крикнул, перекрывая гул моторов:

— Кочкин! Семён! Сколько раз сказано, — когда середину обдираешь, переводи на быстроход…

Виктор решил ещё зайти в райком, к Бахареву. Не потому, конечно, что он сомневался, правильно ли будет отстаивать в газете предложение бригады Никитина. Во-первых, коротко Бахарев уже высказал ему свою точку зрения. А во-вторых, это совсем не походило на происшествие с трактором Павла. Здесь Виктор не шёл на поводу случайного мнения, здесь он во всём разбирался сам, — и, между прочим, опять убедился, насколько это проще и лучше, когда разбираешься… Но всё-таки к Бахареву он решил зайти, — практика убедила его, что лишний совет… никогда не лишний для журналиста.

Виктор мысленно уже представлял свою статью. Особенно острым должен был быть конец: заклеймить, позором заклеймить бюрократа и чиновника Смирнова, — Кочкин, пожалуй, тут прав.

Бахарев согласно кивал, слушая Виктора. Но после того, как был пересказан конец статьи, на лице его по явилось сосредоточенное выражение:

— Я, конечно, навязывать своё мнение не хочу, но… К чему же так сильно? «Совершенно отставший от жизни человек…» Это почти — «Долой с работы!», я правильно понял?

— Он губит живое дело, — подтвердил Виктор.

— Он сотворил на своём веку очень много живых дел, — сказал Бахарев. — И одна ошибка не даёт права ставить на нём крест. Ты, очевидно, мало его знаешь?..

Виктор хотел возражать, — место о Смирнове нравилось ему больше всего, а трудно исправлять в статье место, которое нравится самому. И… не сказал ни слова Он вспомнил стихи, которые писал когда-то о колхознике со странной фамилией Шептало…

На прощание Бахарев сообщил:

— Тебе передавала привет Наташа, — она уехала…

— Кто? — спросил Виктор и, спохватившись, смутился: — А-а, спасибо…

Ласковое имя «Наташа» всё-таки не вязалось в его представлении с образом Натки.

Писал статью Виктор дома, решив не откладывать это на утро. И когда, разгорячённый и радостный, он поставил после своей подписи точку, в передней хлопнула дверь: пришли Николай Касьянович и Митрофанов, — Виктор догадался по голосам. Далецкий тоже, очевидно, был доволен сегодняшним днём. Он возбуждённым тоном докончил начатый раньше разговор:

— За это хвалю, весьма!.. Остальное — в зависимости от обстоятельств…

Больше, чем очень многие люди, Николай Касьянович Далецкий обращал внимание на жизненные обстоятельства. Дело было в том, что долгое время, весьма долгое, они складывались наперекор его чаяниям и надеждам, Пытаясь примириться с ними, Далецкий приспосабливался к обстоятельствам, но едва успевал это сделать, как те, точно в насмешку, складывались ещё неожиданнее и невыгоднее.

Жизненные принципы и цели Николая Касьяновича не были случайными и неестественными, как не может быть случайным, скажем, что из яйца сороки вылупливается будто две капли воды похожий на мать с отцом сорочонок. Твёрдые зачатки этих принципов и целей Далецкий получил ещё в обставленной громоздкими вещами родительской квартире. Они слагались из многих, на первый взгляд разнохарактерных, но, в сущности, однородных деталей, — из уважения к вещам, которые почти боготворились в доме, и привычки к тому, что сесть в будни за полированный дубовый стол, накрываемый исключительно ради гостей, равноценно святотатству; из убеждённости в том, что каждый ближний единственной целью своей ставит как можно ловчее обвести тебя вокруг пальца и что избежать этого можно, только обведя вокруг пальца самого ближнего; из наивысшего презрения и насторожённости к излишней мечтательности, благотворительности и чересчур сердечному сочувствию. Последнее допускалось лишь в строго ограниченных рамках, как то: по части мечтательности были приемлемы мечты о благополучии и процветании своего дома, на дело благотворительности выделялось по воскресеньям несколько грошей для нищих у церкви, сочувствие же вообще считалось вещью сугубо официальной, а то, что именуется искренним, сердечным сочувствием, воспринималось, как наиболее хитрый вид маскировки, направленный опять-таки на то, чтобы ловчее обвести своего ближнего вокруг пальца…