Там, в Чёмске — родной старенький папка, двадцатый год директор средней школы, и тоже старенькая мама, которую Рита помнила ещё совсем молодой и очень красивой. Как они звали её к себе этим летом, папка и мама, а она так и не выбралась к ним, свинтус взбалмошный, так и проторчала весь отпуск в театрах и на концертах. Нет, на будущий год к ним, только к ним, и прочь все дела, все заботы, всех этих Студенцовых, Викторов… Ах, Виктор, Виктор!

— Простите, я спешу! — скорчила она гримасу, и Олег с удивлением посмотрел на неё, но не рискнул ничего заметить.

Если бы он прочёл её мысли, долговязый «вещающий Олег»! Наверное, умер бы или потерял от изумления свой драгоценный голос, что для него одно и то же. Да, но разве она, Маргарита, не изумилась бы сама, если бы ей, хоть несколько месяцев назад, сказал кто-нибудь, что она будет так рвать и метать и из-за чего — из-за грубости какого-то мальчишки? Ну их, все они одним миром мазаны, хотя бы тот же Студенцов. Ходит, увивается, в директорскую ложу проводит в театре, а на «Онегине» не вытерпел, улетел всё-таки за кулисы. Не постеснялся даже сказать:

— Неудобно, народный артист…

— А я ваша знакомая, — заметила Маргарита.

Не понял или не захотел понять намёка — улетел…

А Виктор купил своей белобрысой целый воз всякого добра: Маргарита подсмотрела из-за колонны. Тоже мне модница его знакомая — надела к синему платью светлые туфли. А как он разговорился с ней в зале, машет руками, крошками от печенья обсыпался, — Маргарите всё было видно из-за портьеры: не хотела заходить в ложу раньше звонка, чтобы не подумал — вот, мол, покинутая. Интересно, о чём они говорили? О любви? «Я вас люблю, чего же боле…» Нет, так о любви не говорят. А как говорят? Ей никто не говорил о любви. Она всегда считала, что это всё придумано — любовь, переживания. Она никому не давала сказать о любви. А многие хотели. Не выйдет, — если Маргарита не захочет, не скажешь, язычка её побоишься…

Язык, язык, до чего ты доводишь! Заболталась тогда по телефону и даже не догадалась спросить Витьку, зачем ему нужно знать, выступал ли на слёте Никитин. Но он тоже хорош: сказал бы толком, в чём дело, — она из-под земли выцарапала бы правду. А то этот, из редакции последних известий, зачесал в затылке: «Кажется выступал Никитин», — она и ляпнула. А мальчишка попал в историю. Вот влетело бедняге, наверное. Разве она не понимает, что такое ошибка в газете? Это же — лучше под поезд или терпеть, как Олег в любви объясняется. Тоже пытался между прочим. Узнал, почём фунт лиха.

Но Витька — каков! — не стал даже слушать её оправданий. Высказался:

— Из-за вашего хорошего отношения…

Тоже мне — Салтыков-Щедрин, новейшее издание! Белобрысой своей не сказал бы так. Откуда она, любопытно? Неужели та, из медицинского института? Вон как Витька покраснел, когда Игорь спросил, знает он её или нет.

Надо будет сходить в мединститут как будто по делу. Прийти и за нос курносый её дёрнуть:

— Из-за тебя наврал, к тебе на концерт торопился, — мне Студенцов всё рассказал…

А она спросит:

— Вам-то какое, собственно, дело? Что вы в наши с Витенькой дела вмешиваетесь?

Повернётся и спину покажет, как Витька сегодня. И пойдёт, — синее платье, светлые туфли, — кто тебя только одеваться учил? И ничего не скажешь, и отбрить не сможешь, — правильно, у них свои дела, у Маргариты — свои.

Да, и свои! Хотя бы со Студенцовым. А что — красивый парень, умница, за себя постоять умеет, хлопать во всяком случае глазами не будет, как Витька сегодня, когда его Игорь прижал. Но… за что его так Игорь, спрашивается? Накинулся на человека: мелко, не тема для статьи. Как это не тема, если сам сколько раз говорил, что надо о таких вещах писать? Да ещё — «личная симпатия», — тебе-то какое дело, кого я знаю? Совсем затюкал бедного парня — сидит, глазами моргает. А интересно он моргает — ресницы длинные, как на рукавичках меховая опушка. А волосы мягкие у него, наверно, — любопытно пальцем бы тронуть…

Ох, Маргарита! Да ты не влюбилась ли? Помнишь, как в Свердловске, в университете, над Лизой до слёз хохотала? Не над той Лизой, что тоже с журналистского факультета, а над той, которая с геофака, над толстой Лизкой. Помнишь, как прибежала она в общежитие, дрожит, чуть не плачет, толстуха такая.

— Что с тобой?

— Я… Я влюбилась, девочки…

Ну, нет! Не такая Маргарита. Долой всё это…

— Олежек! — умильно промолвила Маргарита. — Я слышала, пластинки новые привезли?

— Угу, — ответил Олег, ещё не веря в перемену её настроения.

— Олежек-орешек! Пойдём, покрутим, — умираю без лёгкой музыки.

— Давно бы так! — обрадовался Олег. — А то — рыбий голос! Да у рыб и голоса-то нет — они ж немые.

Кончалось лето тысяча девятьсот сорок шестого года…

Как радостно начался этот год! Он полностью вернул то, что называлось коротко, а было бесконечно огромным и всеобъемлющим — мирные времена. Не в мечтах и предположениях, — во всём, что происходило на Украине и Дальнем Востоке, в Прибалтике и на Урале, в Сибири, в Москве, Ленинграде — всюду ощущалось это. Восстанавливались шахты Донбасса и Днепрогэс, и строителям нечего было бояться налёта фашистских бомбардировщиков. Не с танками и орудиями шли эшелоны на запад, — они везли уголь, цемент, станки, автомашины. Новые сводки зазвучали по радио — сводки о мирных победах, об атаках на бурные реки, преграждавшиеся плотинами, о взрывах скал на пути будущих железных дорог, о героизме и мужестве бойцов армии труда…

Девятого февраля все в редакции собрались у приёмника в комнате ответственного секретаря. Виктор крутил рукоятку, с досадой морщась, потому что в треск электрических разрядов незваными гостями врывались прыгающие звуки джаза и лающая речь. Но вот раздался мощный гул аплодисментов и приветственных возгласов, от которого чуть задребезжала крышка на чернильнице и замигал зелёный глазок приёмника. И сразу гул стих, остановленный одним негромко произнесённым словом:

— Товарищи!

Говорил Сталин. И нельзя было ни кашлянуть, ни скрипнуть стулом, потому что в сталинской речи невозможно пропустить ни слова, — таким глубоким смыслом и содержанием наполнено каждое из них…

Как в дни войны Сталин намечал программу действий народа, так и сейчас он широкими мазками рисовал картину будущего…

— …восстановить довоенный уровень промышленности и сельского хозяйства и затем превзойти этот уровень в более или менее значительных размерах, — говорил Сталин.

И Михалыч прикладывал к уху ладонь, чтобы лучше было слышно, Осокин сосредоточенно морщил лоб, а Виктор трогал ручку регулятора громкости, хотя приёмник и так работал на полную мощность.

— …в ближайшее время будет отменена карточная система, — сказал Сталин, и все сидящие переглянулись. В этих многозначительных взглядах можно было прочесть целый диалог:

— Видали?

— А как же!

— Уж если Сталин сказал, — так и будет…

Стремительным маршем шёл сорок шестой год. Минула весна — солнечная и приветливая, ласково пригревшая золотые зёрна, разбросанные в тучном чернозёме мирных полей. Отпраздновали День Победы, — опять вернулся на землю памятный майский вечер, с разноцветными огнями ракет, взлетающими над городом, с толпами на улицах, только ещё более многолюдными — сколько уже народу пришло из армии, — вернулся, чтобы сразу смениться будничными днями, озарёнными радостью созидания.

А затем пришло лето. Июнь… Июль… И словно замедлился темп времени. Счастливая улыбка всё чаще сменялась у людей тревогой на лице. На западе и юге страны держалась засуха. Жгло солнце поля Украины. Никли колосья на Поволжье. Мял спёкшийся в камень комок земли кубанский хлебороб и, щурясь, глядел в безоблачное небо:

— Когда же?

А Сибири, как в насмешку, природа отпустила двойную, тройную порцию дождей. Не успевала земля просохнуть от предыдущего ливня, и снова в небе громоздились тяжёлые тучи.