Нина?.. Геннадий знал её теперь, как самого себя, и, как за самого себя, мог за неё ручаться.

Впрочем, и Григорий Михайлович не сомневался в Нине. Но другие?..

Сенька Кочкин? Этот тоже появился на заводе, как Сергей Иванов, — во время войны, в середине учебного года, прямо из школы. Низенький, маломощный, он был из той породы слабовольных людей, которые всегда нуждаются в уверенном в себе, бесшабашном друге-опекуне. Такого опекуна Кочкин увидел в Геннадии и стал немедленно подражать ему в манерах, даже во внешности, безуспешно пытаясь напустить себе на глаза такой же, как у Никитина, чуб. Шло время, менялся Геннадий, и, отражённым светом, менялся и Кочкин. Он не стал, конечно, похожим на приятеля, это было невозможно, недостаточно было того, что Геннадий мог по нескольким словам определить настроение Кочкина, мог почувствовать и предупредить приближение вспышек непреодолимого упрямства, которые бывали изредка у Сени, как у всех слабовольных людей…

Так, перебирая одного за другим, Геннадий припоминал всех членов своей бригады и, чем больше припоминал, тем больше убеждался, что прав он, а не Григорий Михайлович. Были у ребят недостатки, он и не отрицал этого, но могли ли они сыграть решающую роль, если Геннадий прекрасно знал эти недостатки, а раз знал, значит, в силах был победить их? И, что самое важное, Геннадий был уверен, что не будет одинок, — как он, члены бригады тоже знали недостатки друг друга и всегда бы пришли на помощь бригадиру…

Всё это Геннадий готовился обстоятельно высказать Григорию Михайловичу. Но тот прервал его на полуслове:

— Опять за своё? Ты, точно нарочно, решил у меня время отнимать… Стыдись — взрослый человек, а болтаешь попусту…

— Я хотел рассказать…

— Что рассказать? Что Кочкин — твой друг-приятель, что Спицына… Это ты в компании рассказывай, а не на работе. Документами, расчётами ты можешь подтвердить, что не провалишься и, больше того, не сорвёшь работу цеха?..

Нет, ни документов, ни расчётов не было на руках у Геннадия, да и не могло быть. Было незримое и неощутимое отношение к тому или другому человеку.

— Нету? — спросил начальник цеха. — Так вот договоримся, Геннадий, — беседа наша об этом была последняя…

Смирнов сдержал слово: в третий раз он просто попросил Геннадия выйти.

«Так… так…» — бессмысленно повторял Геннадий про себя после этого. К кому же пойти, кто ещё поймёт его, если не понял даже Григорий Михайлович. И сразу же решил — к Бахареву! К тому Бахареву, чьё хладнокровие и выдержка приходили на помощь, когда мало было одной напористости Никитина.

Александр, выслушав Геннадия, как и начальник цеха, спросил:

— Ни расчётов, ни документов?..

И, протирая очки, радостно засмеялся:

— А это ловко! Рационализация, где техника не играет, в сущности, роли. Где всё решают только люди. Да ты понимаешь, когда ещё, где ещё это могло и может быть? — спросил он с такой горячностью, словно сам уже отстаивал новый метод работы перед Геннадием.

Бахарев остановился:

— Но погоди, надо разобраться подробнее… Людей, конечно, придётся переставить… К сильным надо поставить сменщиками ребят послабее…

И они заговорили о членах обеих бригад, которых Бахарев знал немногим разве меньше, чем бригадиры.

— Тебе, ясно, Спицыну сменять не к чему, — размышлял Александр. — Вы и сами себя подгоните, если нужно…

Когда перестановка сил была обсуждена, увлёкшийся было Геннадий поник:

— Да к чему это? Григорий Михайлович против!..

Александр внимательно посмотрел на него:

— Так, может… он прав?

Геннадий взорвался:

— Ты что, сам не видишь, кто прав? Ребят я не знаю, что ли?

Бахарев прищурился:

— Так в чём дело? Надо бороться…

— С… Григорием Михайловичем? — спросил Геннадий.

— Разное бывает на свете, — сказал Бахарев. — Не то, что с другом, с самими собой случается бороться…

Собравшись на завод, Виктор только перед уходом вспомнил о письме, которое дала ему Верочка. Он приоткрыл дверь в кабинет Студенцова.

— Чего вам? — отчуждённо спросил Игорь.

Виктор знал теперь, что означает такой тон: Студенцов пишет какой-то материал. Вообще оттенки голоса Игоря распределялись, как звуки в гамме, — от низкого до самого высокого. Если, допуская сравнение из музыки, можно было сопоставить наиболее низкий звук «до» с наиболее добродушным тоном Студенцова, то это был тот тон, каким он замечал Михалычу:

— Ах, нельзя смотреть на жизнь сквозь розовые очки… Многое ещё далеко не совершенно.

В этом тоне рокотало искреннее сочувствие к собеседнику, который глубоко заблуждается во взглядах, и страстное желание искоренить всё плохое, что мешает сделать жизнь до конца чистой, светлой и радостной.

Самому высокому звуку гаммы соответствовал тон, каким сейчас встретил Студенцов Виктора, — в нём сквозили и жалоба, и огорчение, и острое нетерпение творящего человека, у которого — ещё минута, и будет оборванна ценнейшая нить рассуждений, с таким трудом натянутая им.

Впрочем, едва ли, конечно, встретится человек, чей голос не обладал бы различными оттенками. Но их не так-то легко уловить, потому что переходы между ними обычно постепенны. Студенцов имел способность пропускать промежуточные тона, отчего контраст был разителен. Игорь мог зазвать человека к себе и, лениво откинувшись на спинку дивана, повести неторопливую беседу тем тоном, что при музыкальном сравнении был тождественен звуку «до». Собеседник, и сам приняв такой же благодушный тон, начинал рассказ о чём-нибудь, как вдруг в наиболее напряжённое место рассказа резкой высокой нотой врывалось замечание Студенцова:

— Всё это хорошо, но дело не ждёт!..

Собеседник смущённо удалялся, обида же на то, что его так неожиданно прервали, при здравом рассуждении скоро проходила, ибо такой резкий переход мог означать лишь одно: человек, каждое мгновение у которого загружено до отказа, допустил небольшую передышку, но вот срок короткого отдыха миновал, и всё постороннее отметается перед главным — делом…

На этот раз, однако, Виктор решил всё-таки зайти к Студенцову, потому что письмо, какой бы оно ни имело характер, было самым важным делом в редакции, что при каждом удобном случае подчёркивал Осокин.

— Вот… для вашего отдела, — промолвил он.

Студенцов на секунду вернулся к своей рукописи, стараясь, очевидно, не забыть то, что хотел он писать дальше, потом разорвал конверт и быстро пробежал несколько листков, отпечатанных на машинке.

— Что за бред? — спросил он, наконец.

Виктор только пожал плечами: он догадывался о содержании письма ещё раньше.

— Бред… И к тому же анонимка, без подписи. Откуда это у вас? — повертел Студенцов в руках чистый конверт. — Почему ко мне?

Виктор пояснил:

— Мне передали и сказали, что это о театре…

— Хм, — сморщился Студенцов. — Вы же не мальчик и должны понимать, что в театре нас интересует искусство, творчество… А тут, чёрт знает, какие-то сплетни, какая-то материя для декораций…

Он протянул Виктору конверт:

— Передайте в отдел писем…

И сразу же углубился в работу, всем видом давая понять, что окружающее больше для него не существует.

Виктор взялся уже за ручку двери, когда Студенцов встрепенулся:

— Погодите… э-э, Виктор!.. Дайте письмо…

Он снова повертел листки в руках, потом со вздохом произнёс:

— Всё равно ведь направят к нам…

И спросил:

— Оно зарегистрировано?

— Нет, я сразу понёс к вам…

Студенцов отложил письмо на стопку папок и опять отрешился от мира сего. Виктор постоял немного, не зная, как же ему теперь поступить.

— Ну, что вы? — поднял на него взгляд Студенцов. — Оставьте, я разберусь…

На завод Виктор ехал в трамвае. Девушка в тёмном платье вскочила в вагон с передней площадки, и Виктору показалось, что это Маргарита, — но он ошибся. Вообще Маргарита чудилась ему сегодня повсюду, потому что он никак не мог забыть то, в чём убедился в праздничный вечер. Это не означало, что Виктор стремится встретить девушку, нет, наоборот, он даже боялся этого. Странно устроены люди: им всегда хочется того, чего трудно добиться, а не того, что само идёт в руки. Ну, что если бы на месте Маргариты была Валя, как всё хорошо сложилось бы тогда для Виктора! Или совсем не было бы никакой Вали, а была одна Маргарита. Хотя… этого Виктор всё-таки не желал. Маргарита… Что ж, она и умная, и жизнерадостная, и красивая тоже. Но что мог поделать с собою Виктор, если, с Маргаритой он чувствовал себя только просто и весело, не больше. Иное дело — Валя. Однако, нельзя ж было сказать или даже дать понять это Маргарите, разве её это устроило бы? Разве самого Виктора устраивало, когда Валя… Ход мыслей Виктора вдруг резко нарушился. Валя! А что если она относится к нему так же, как и он — к Маргарите? Ведь у него уже появлялось это предположение, давно ещё, после памятного разговора с Валей по телефону. Потом он отбросил такую мысль, причём сам, он сам, в сущности, уговорил себя, что это не так. А на деле?.. Почти два года, и всё попрежнему. Как и раньше, Валя мягко, но решительно уходит от окончательного ответа. Как и раньше, он для неё только попутчик в кино, театр, на концерт, в библиотеку. И даже… Виктор стал перебирать в памяти как-то сразу возникшие мелочи, на которые прежде он не обращал внимания, но которые сейчас сложились вместе в неожиданную и неприятную картину. Почему за последнее время Валя стала избегать даже этих посещений кино, театра, концертов? Правда, причины каждый раз были как будто основательные, — то Валя сдавала зачёт, то у неё было занятие в спортсекции, то её отвлекали какие-то домашние дела. Виктор верил всему, очень жалел, и Валя тоже жалела… или делала вид, что жалеет? И вот, наконец, случай с праздником. «Встретиться не смогу, приехала тётя, проведу вечер с нею», — сказала Валя. И Виктор опять очень жалел, опять всему поверил, но теперь его поразила простая вещь, которая сразу не пришла ему в голову. Пусть тётя, пусть праздник надо было провести с нею вместе, но почему Валя не пригласила его? И отчего она поспешила заговорить о другом, как будто боялась, что Виктор сам напросится на приглашение?..