— Вы знаете, что произошло, товарищи, — сказал Бородин. — Вы знаете, чем это нам грозит, — завтра мы не сможем отправить на элеватор того количества зерна, которое отправляем обычно, потому что косит один лишь комбайн. Я ничего не хочу говорить сейчас сам, я жду вашего слова…

Волной прокатился говор по толпе и стих, даже самые маленькие замолкли и, разинув рты, глядели на председателя.

— Зачем зря время терять, Константин Лукич? — нарушил тишину Куренок. — Что делать — всякому ясно. Указывай, кому куда итти…

Одобрительный гул всех собравшихся подтвердил, что дед выразил общее мнение.

— Комсомольцы… обязуются загладить позор! — изменившимся голосом выкрикнула Катерина и стала затягивать косынку под подбородком.

— Иного я и не ждал, товарищи, — проговорил председатель. — Тогда, действительно, времени терять не будем…

И из человека, только что спрашивавшего совета у людей, просившего поддержки, он сразу превратился в сурового и непреклонного командира, отрывисто и быстро отдавая приказания:

— Комбайн, который стал, перевести на молотьбу… Серпов хватит? Разыскать все до единого… Кто может жать — все на поле. Кто не может — на ток, на подработку зерна… Ну, — за работу!..

Людской поток хлынул по улице. Снова полетели по ветру дымные языки пламени, побежали длинные тени домов, заскрипели ворота, захлопали двери, залаяли потревоженные собаки…

И — словно вымерла деревня. Людской поток вынесло в сторону полей. На деревню опять надвинулась мгла, домики присели, прижались к земле, беспечные звёзды завели свои хороводы, и только месяц, как самый старый и опытный в небесной семье, взялся за дело и лил на землю ровный молочный свет, помогая людям…

Подхваченный общим движением, Виктор и сам не помнил, как очутился на дороге в поле. Рядом шагал Куренок с неизменной цыгаркой в зубах и с косою, увенчанной деревянным трёхзубцем, на плече.

— Тряхну-ка и я стариной, — как давнему знакомому, говорил он Виктору. — Я, брат, в молодые годы кашивал не хуже твоего комбайна. Да и теперь не поступлюсь. А что, право слово?.. Силы хотя и не те, зато сноровки прибыло…

Куренок беспокойно завертел головой во все стороны:

— Где ж старуха моя затерялась?.. Ах, слеп стал, старухи не разглядел — вон она по обочинке двинулась!.. Не пущу, говорит, тебя одного, ты там без меня кости свои растеряешь. Шутница, право слово!.. Я троих молодых за пояс заткну — не сомневайся…

Незаметно подошли к току. Комбайн стоял невдалеке, очевидно, вездесущий парнишка успел прискакать сюда на лошади и передать приказание Бородина. Яркий прожектор комбайна проложил светлую дорогу на поле. На току пирамидами высились кучи зерна.

Без лишних слов прибывшие из деревни развёртывали из тряпиц дедовские серпы, точили оселками косы. Бородин стоял у комбайна, распределяя людей по местам. Когда все разошлись, Виктор приблизился к председателю. Одно только желание было у него: как угодно, чем угодно, хоть вместо пухлого снопа самому ринуться внутрь шумящего комбайна, но загладить вину перед дедом Куренком, похвалявшимся, правда, своей силой, но дряхлым уже на самом деле, перед его совсем старой женой, перед розовощёкой Катериной, на лице которой застыла скорбная складка, перед всеми этими людьми, выгнанными глупым молодечеством Виктора и Павла позднею ночью из домов в поле.

— А мне куда? — спросил Виктор Бородина.

— О, вы тоже? — обернулся председатель. — Спасибо, лишние руки не помешают. Жать, конечно, не умеете?.. Давайте-ка к веялке…

И руки Виктора легли на толстую рукоятку веялки, ещё тёплую от прикосновения рук женщины, которую он сменил. Вместе со старушкой напарницей он приподнимал рукоятку, а потом всем телом давил её вниз. Тяжёлые решёта веялки двигались из стороны в сторону, машина дрожала от напряжения, как живое существо, струёй лилось из неё зерно. Пшеница издавала какой-то особенный сытный запах; вскоре к этому запаху прибавился солоноватый вкус пота, — он струйками сбегал со лба, собираясь на губах.

Зерно засыпала Катерина. Не глядя ни на кого, она зачерпывала из кучи пшеницу большим конусообразным ведром, одним рывком выбрасывала его наверх, затем, помедлив какую-то долю секунды, перевёртывала ведро вверх дном, изредка покрикивая на Виктора и старушку.

— Пошевеливайтесь!

Тяжёлая работа избавляла от невесёлых мыслей, и на ней одной Виктор сосредоточил внимание. Нажим — рукоятка ползёт вверх, и раз! — она с натугой идёт обратно…

Рассвет подобрался потихоньку, а потом сразу рассеял мглу. Поблёк луч прожектора; лёгкий предутренний туман влажным дыханием осел на одежде, на соломинках, на клочке бумаги, валявшемся под ногами; подул свежий ветер, подгоняя замешкавшиеся остатки туч. Виктор присел отдохнуть, разглядывая ладони, на которых белели крупные волдыри.

Сзади подошёл Куренок.

— Видал, сколько я вымахал? — спросил он, кивая на частую щётку стерни, оставшуюся там, где совсем недавно колосилась пшеница. — Знай наших!.. Лёгкого бы табачку по такому случаю… Ах, папироска есть? Можем и папиросу…

Старик присел рядом с Виктором, узловатыми пальцами раскрошил папиросу, подсыпал ядовито-зелёного самосада, свернул цыгарку и, глубоко затянувшись, расстегнул ворот рубахи, подставляя грудь ветру.

— Простудитесь, — заметил ему Виктор.

— Эка, простужусь! Век прожил — докторов не знал. А и простужусь, лекарство известное — двести грамм с перцем пополам…

Старик опять затянулся и промолвил, весь окутываясь голубым табачным дымом:

— Великое дело компания, коллектив по-нонешнему…

Один за другим подъехало к току несколько фургонов, — в каждый было запряжено по паре лошадей. Мешки быстро наполнялись пшеницей и ложились впритык друг к другу в дощатые ящики фургонов. Сейчас отправится хлеб в далёкий путь — в Чёмск на элеватор, а оттуда ещё дальше — во все концы страны. И никто не узнает — не напишешь же на зерне, — с каким трудом досталась эта пшеница людям.

Виктор поднялся и направился к деревне: утром Ковалёв ждал от него первую корреспонденцию из колхоза «Красное знамя». Хотя веки Виктора слипались, он знал, что сейчас же напишет корреспонденцию. Теперь у него в запасе был не только заголовок…

Сидя в углу, Ольга Николаевна смотрела, как комнату постепенно заполняют юноши и девушки — запылённые, в рабочей одежде: они пришли сюда прямо с полей и токов, с ферм, со строительства… Молча рассаживались, молча ждали, иногда разве шёпотом перебрасываясь словом-другим. Их редко можно было видеть такими: даже после тяжёлой работы они находили силы и энергию для шуток, задорной частушки, весёлого танца, для серьёзного разговора о том, что творится на земле, и для того, чтобы, позабыв обо всём на свете, слушать, как Катерина читает им книгу о делах и днях «Молодой гвардии»…

Они с детства привыкли друг к другу, сходясь в играх, в забавах, в учёбе, в труде, они никогда не чурались один другого, они были своими, и потому сегодняшнее их молчание ещё больше подчёркивало тягостную значительность предстоящего собрания.

Ольга Николаевна глядела на них и впервые замечала то, что раньше как-то ускользало от её внимания: кожаный браслет часов на руке у парня, — наверное, у старшего брата взял или купили ему? — замечала подозрительно покрасневшие и припухшие мочки ушей у девушки — неужели серьги пробовала надевать, дурёха? Она тщательно высматривала все эти мелочи, а потом вдруг поняла: да ведь они все выросли, они стали совсем взрослыми, и чем дальше, тем больше будет и часов, и серёг, и свадьбы загремят по деревне. Они взрослые, а она уже старуха, уже волосы седые перестала выдёргивать — всё равно всех не передёргаешь, — хотя, кажется, вчера заливалась горькими слезами от обиды, что мать не пускает на гулянку — коров-то кто будет доить? — кажется, вчера чуть не заплакала от стыда, когда первый раз поцеловал её у калитки весёлый эмтеэсовский тракторист, — а ведь сердце разорваться готово было от счастья…