Из кинотеатра, напротив скамейки, где сидел Виктор, повалила толпа, — кончился сеанс. Люди шумели, смеялись, перекликались друг с другом… А Виктор ничего не видел. Перед ним опять была та же картина — синяя мамина кофточка, пёстрое мамино платье, Николай Касьянович… Только теперь Далецкий стал другим. Чёрный костюм его отливал холодным блеском чешуи, длинные руки извивались подобно щупальцам…

За чей счёт существовал Далецкий? За счёт рабочего, почти без отдыха и сна стоявшего всю войну у станка, колхозницы, которая работала за десятерых, чтобы накормить всех и в том числе его же — Николая Касьяновича Далецкого?..

Уничтожить, раздавить, — чтобы и следа не осталось от шипящей, вытягивающей губы трубочкой гадины, чтобы даже воспоминания о ней не отравляли свежий, чистый воздух…

Но почему же… почему жила столько времени гадина рядом со всеми, и никто не разглядел ядовитого нутра её под бледным человеческим обликом? Кто виноват?..

Виктор заёрзал на скамейке. Эти два письма, которые дал ему сегодня Осокин, должны были прийти рано или поздно, обязательно. Но как получилось, что те двое — авторы писем, посторонние люди — сумели разгадать гадину раньше, чем Виктор, который жил бок о бок с нею? Он вспомнил свои отношения с Далецким. Он ненавидел всю его компанию — это было естественно, — и он брезгливо отворачивался от неё, не желая интересоваться, чем она дышит, чем занимается. А Далецкому этого только и нужно было. Гадина больше ничего и не желала, как того, чтобы ею никто не интересовался, не мешал ей вершить свои грязные дела…

В памяти Виктора встали все эпизоды, сами по себе мелкие, но такие, что в сумме могли сказать очень многое, если бы он не пропускал их в своё время мимо ушей и глаз и, даже больше, не стремился пропускать. Вещи, не нужные в доме, но день за днём приобретаемые Далецким, Митрофанов, лебезящий перед Николаем Касьяновичем, таинственные разговоры, которые прекращались, едва появлялся Виктор… Можно стать почти соучастником преступления, хотя бы одним тем, что не обращать ни на что внимания…

Толпа у кинотеатра рассеялась. Одинокая девушка осталась стоять у витрины с рекламными снимками. Виктор поглядел на девушку и вдруг вскочил — Валя! Её и нужно было сейчас Виктору, чтобы излить горькие чувства, найти поддержку, участие. Он торопливо пошёл по аллее, не зная, окликнуть ему Валю или нет. И — замер… Валя, оказывается, ждала. Тот, кого она ждала, подошёл. Это был Сергей…

Виктор вернулся на прежнее место. Лишь сейчас он припомнил, что это — та самая скамейка, на которой сидели они первого мая с Верочкой. Верочка, Вера Степановна… Она, наверняка, тоже замешана во всём. По крайней мере при ней Далецкий и Митрофанов разговаривать не стеснялись. Гадина, тоже гадина… Она ещё смела передавать письмо в редакцию, требовать помощи в чём-то. Все они такие — эта змеиная порода. Грабить, кусать, жалить — и без малейших угрызений совести настаивать, чтобы о них ещё заботились!..

Виктор посмотрел вслед удаляющимся Вале и Сергею… Что ж, этого следовало ожидать. Очевидно, правду сказала Валя, что нельзя любить двоих одновременно, надо выбрать одного. Вот, она и выбрала… Виктор сам удивился, что относится к случившемуся почти равнодушно. Кто знает, что тут сказалось, — или то, что подсознательно он давно уже готовил себя к этому, или весь сегодняшний день…

Но, рано или поздно, надо было итти домой. Итти и пока ещё ничем не выдавать своих чувств Николаю Касьяновичу, скрыть всё от него и даже от тёти Даши… Ах, тётя Даша… Без всяких колебаний Виктор растопчет гадину, так нужно, иначе не может быть. Но… тётя Даша… Ударить по Далецкому — значит ударить и по ней. По той, которая после смерти матери стала ему самым близким человеком. По той, которая постоянно думала о том, что ему нужно погладить сорочку, пришить оторвавшуюся пуговицу, покормить, как бы поздно он ни вернулся, которая радовалась, когда радовался он, и тяжко вздыхала, если Виктор был хмур, хотя подчас даже не знала причин.

И всё-таки… так было нужно, иначе не могло быть…

Тётя Даша открыла Виктору дверь с каким-то растерянно-возбуждённым видом.

— Ох, а у нас гость, Витенька, гость, — всё повторяла она.

Виктору меньше всего было сейчас дела до каких-то гостей, и он почти с раздражением шагнул в комнату. Там сидел низенький, совершенно лысый человек в помятой одежде, по которой сразу можно было определить, что хозяин её провёл не одну ночь на вагонной полке, и таким же измятым казалось лицо — с пучковатыми бровями, набрякшими подглазницами. При виде Виктора гость торопливо вскочил, оправляя мешковатый пиджак:

— Ну… здравствуй…

Виктор смотрел на него непонимающими глазами.

— Что, не узнал?..

Сердце у Виктора вдруг заколотилось так, что он невольно прижал руку к груди.

— Здравствуй…те, — не сказал — прошептал он, не решаясь произнести слово, от которого совсем уже отвык, — «отец».

— Вот и встретились, — произнёс отец и остановился, очевидно, не зная, что же говорить дальше. Потом нашёл: — Я ведь случайно к вам, домой ехал с Дальнего Востока, да в вагоне шерамыжник какой-то чемодан свистнул… ну, и осел…

Они сидели за столом, и тётя Даша, вздыхая, подливала обоим чаю. Виктор мучительно припоминал всё, что много раз пересказывал себе мысленно, представляя возможную встречу с отцом. Тогда было так много, а сейчас — ничего…

— Я во Фрунзе живу, в Киргизии, — рассказывал отец, с хрустом разгрызая кусок сахару. — Заезжай, если придётся… Урюку отвезёшь сюда, у нас много…

Урюк… Неужели это единственное, что можно было сказать после стольких лет?..

Виктор задал одолевавший его вопрос:

— Ты был на фронте… отец?

— Нет, не пришлось, по броне всю войну…

Отец спохватился:

— Ты потому это, может, что я с сорок второго деньги не слал? Николай Касьянович, тётя Даша говорила, сердился очень… Так ты извини, туго мне тогда с деньжонками было…

Виктор прямо взглянул на сидящего перед ним. Этот низенький, лысый, помятый человек — отец?.. Почему низенький, он же был такой высокий тогда, давно… Почему лысый, у него ведь должны были быть шёлковые волосы, как говорила мама… Это — отец?..

— «Гордитесь, Витя, гордись, сынок, таким отцом, — прозвучал в ушах Виктора страстный голос Ольги Николаевны. — И, если это не он, гордись всё равно…»

Нет, именно тот, в солдатской шинели, был его отцом. А этот, помятый, лишь случайно носил ту же фамилию и имя…

Виктор отодвинул стул:

— Простите, мне надо работать… Тётя Даша, я в кухню пойду писать, а ты займи… гостя.

— Ну, иди, когда дела, — вздохнула тётя Даша. — Да погоди, я тебе стол хоть там оботру…

Она вытерла на кухне стол, Виктор сел, а тётя Даша всё не уходила. Виктор оглянулся. Тётя Даша стояла у плиты, недвижно глядела в угол, а губы её чуть вздрагивали. Потом она сказала медленно, как бы в раздумье:

— Ишь ты, пятнадцать лет не видел сына, а коли б чемодан не украли, до самой смерти бы не завернул… А мать твоя, Витенька, любила его…

Виктор отвернулся, чтобы не видеть тёти-Дашиных вздрагивающих губ. Женщина тихонько подошла сзади и ласково поерошила ему волосы:

— Писатель… Ну, пиши, пиши, не буду мешать…

Когда она ушла, Виктор посмотрел на захлопнувшуюся дверь и беззвучно крикнул:

— Простишь ли ты меня, тётя Даша?.. Поймёшь ли?..

И, стряхнув оцепенение, развинтил автоматическую ручку «Золотое кольцо» — подарок Николая Касьяновича.

Виктор сдавал экзамен на зрелость…

— Зайди-ка ко мне, порадую, — окликнул Виктора Осокин. Несмотря на хромоту, он быстро шагал по коридору и оживлённо говорил:

— Разворошил ты кучу большую, я тебе скажу… Из прокуратуры бумажку прислали, — главных этих — Далецкого, Митрофанова — уже арестовали…

— Я знаю, — безразлично промолвил Виктор.

— Сам поинтересовался? А подробности тебе известны?

— Нет…

— Так идём… Был у них, оказывается, целый спекулянтский синдикат, — рассказывал Осокин, усаживаясь за стол. — То, о чём ты писал, — это ещё десятая доля. Далецкий свои филиалы не только на базах устраивал, он даже до театра добрался, — что и говорить, понимает толк в искусстве… Захапал там пару сот метров материи, для декораций предназначалась…