И сам ответил:

— Ни за что! Такие вещи не прощают!

Низенький, плотный, начинающий лысеть со лба, редактор показался сейчас Виктору выше ростом.

Редактор прошёлся по кабинету, мимоходом отодвинув к стене выставленный кем-то в проход стул:

— Может ли быть совещание, подобное сегодняшнему, в редакции газеты Херста, Мак-Кормика, любой буржуазной газеты? Нет, и лишнее подробно объяснять вам, почему. Там — ложь и клевета это стиль повседневной работы. Наше оружие — правда. И это отлично знает советский читатель, но именно потому ошибка наша ещё заметней. Чем страшна она для нас? Тем, во-первых, что мы допустили брак в работе, тот самый брак, с которым так беспощадно борется газета. Тем, во-вторых, что такие случаи разжигают среди некоторых дурное мнение о наших журналистах, как о людях легковесных, этаких мотыльках, порхающих с цветка на цветок. Читатель видит ошибку, которая кажется ему в сто крат крупнее, потому что он привык верить своей газете…

Редактор опять обернулся к Михалычу:

— Права на ошибку не дано никому из нас! Тихонов получит административное взыскание… Очень строгое взыскание, — добавил он после секундной паузы.

Слушая редактора, Студенцов удовлетворённо кивал, как бы желая сказать: ну, вот, то же самое, о чём вёл разговор и я…

Но вдруг редактор остановился перед ним:

— Однако нельзя впадать и в другую крайность, как это сделал сегодня рецензент. Ведь что, в сущности, он предложил? Немедля изгнать Тихонова из редакции, поставить на нём крест… Дубьём и дрекольем тут не поможешь, товарищ Студенцов! Мы были бы слишком щедры и чересчур недальновидны, если бы так вот, с плеча разделывались с каждым, кто оступился, сбился с верного пути. Мы никогда бы тогда не сумели вырастить крепкие, не боящиеся трудностей кадры, которые, как сказал товарищ Сталин, решают всё…

Студенцов снова развёл руками, что на этот раз должно было означать: извините, погорячился. Редактор вернулся на место:

— Нисколько не снимая вины с Тихонова, все мы, а прежде всего коммунисты, должны упрекнуть себя за то, что мало думаем ещё о воспитании молодёжи, — здесь Михалыч прав. Ведь ошибка Тихонова — это, по существу, одно из проявлений пережитков старого. В погоне за одной только оперативностью Тихонов поступился всем остальным, что составляет основу работы советского журналиста. Мы же не предостерегли молодого нашего товарища от халатности, безответственности, а в конечном итоге и безидейности, ибо безответственность рано или поздно рождает безидейность… Вот над чем надо серьёзно подумать…

Виктор со стыдом вспомнил свои рассуждения об оперативности. Горько приходится расплачиваться за поспешные выводы!..

Редактор откашлялся и уже спокойным тоном произнёс:

— Продолжим совещание…

В этот день в отделе было как в доме, где случилось несчастье. Хмурый Михалыч долго, много раз вычёркивая одни слова и заменяя их другими, писал своим угловатым, похожим на готический шрифт, почерком поправку, которая завтра должна была быть напечатана в газете. Обычный поток посетителей он встречал без привычного радушия, и гости, заметив это, ограничивались только делом и спешили уйти. Виновник происшествия — Виктор, сдавая Михалычу несколько информации, предварительно проверил каждую фамилию, каждую цифру и, хотя его заверили, что странная фамилия «Далеко» так и пишется, на всякий случай вычеркнул её. «Пуганая ворона куста боится», — гласит пословица. Виктор боялся теперь всего. — лишней запятой, нечётко отпечатанной буквы.

У него — в этом стыдно было признаться даже самому себе — исчезла радость от предвкушения решающего разговора с Валей. Ему хотелось, чтобы она позвонила завтра, послезавтра, когда угодно, но не сегодня, когда мысли его были заняты другим. Но она не забыла…

— Витя? — услышал Виктор её голос, ничуть не искажённый телефоном, как будто она говорила из соседней комнаты. — Как дошёл вчера?

— Ничего, — ответил Виктор.

— Я не знаю, нам обязательно встречаться? Или можно по телефону?

— Хорошо, по телефону, — машинально согласился Виктор.

— Ну, и отлично, — Виктору показалось, что Валя обрадовалась. — Я вот о чём хотела сказать…

Валя заговорила с расстановкой, видимо, тщательно подбирая слова:

— Я думала обо всём всё время, не знаю, как ты…

— Я тоже, — поспешил вставить Виктор.

— Я сказала вчера, что ты мне нравишься, — это правда… не вообще нравишься, а так… ну, понимаешь? Я не пойму, — с жалобой произнесла Валя, — может, я глупая, может быть, у других так не получается, — чтобы нравились два человека сразу. А у меня получилось… И ты, и Сергей — вы разные и нравитесь мне по-разному, но ведь всё равно нельзя, чтобы двое…

Валя помолчала.

— С Сергеем мы поссорились, я тебе говорила. Вот почему я столько думала. Как будто просто — поссорились, ну, и всё. А это не просто, Витя, — снова пожаловалась девушка. — У меня с ним столько связано, с Сергеем, и весёлого, и грустного тоже — этого не забудешь…

Валя опять замолчала.

— Я решила так: всё будет ясно потом. Когда мы узнаем друг друга лучше, — сходили два раза в театр — это ведь не знакомство. Когда нам не только о театре можно будет вспомнить, а о чём-нибудь большем. И когда выяснится у нас с Сергеем до конца. Ты понимаешь меня? Ну, скажи что-нибудь, — потребовала девушка.

— Понимаю, — через силу вымолвил Виктор.

— Знаешь, я не хотела тебе звонить сегодня. Набрала четыре цифры, а пятую — не могу. А потом решила: хуже нет, когда люди лгут в глаза друг другу, лучше пусть всё будет начистоту. Ведь лучше?

— Конечно, — как автомат, отвечал Виктор.

— Вот и хорошо, что ты тоже так думаешь… И ещё я о чём хотела тебя попросить, — это я не требую, а прошу, если не согласишься, я не настаиваю. Давай пока не будем встречаться друг с другом, недолго, чтобы ещё подумать, чтобы не чувства распоряжались нами, а мы чувствами…

— Как хочешь…

— Тогда… у меня всё.

Виктор, ещё чего-то ожидая, держал трубку. Он слышал по телефону дыхание Вали, — она тоже ждала.

— Ты не сердишься? — спросила, наконец, девушка.

— Нет, — ответил Виктор и опустил трубку на рычаг.

Только теперь Виктор узнал, каким большим событием в жизни редакции являются несколько строк возле самой подписи редактора, озаглавленные «Поправка». Читатель, заметив их, с укоризной покачает головою и забудет об этом, даже не подозревая, сколько переживаний, волнений, негодования таит за собой лаконичная заметка.

По-разному реагировали окружавшие Виктора люди на поправку, где говорилось, что по вине сотрудника редакции Тихонова в отчёте о городском слёте стахановцев допущена ошибка, и сообщалось, какая именно.

Ефрем Рубин вместо приветствия выложил перед Виктором целую коллекцию ляпсусов и ошибок, которые накопились в его памяти за годы корреспондентской деятельности. Здесь была история о том, как из-за небрежности машинистки в его заметке мужская фамилия была заменена женской и таким образом получилось, что спортсменка имя рек установила новый рекорд по штанге, забавный случай, когда одна из газет летом вышла датированной январём, повествование о роковом созвучии существительного «сев» с деепричастием от глагола «сидеть», в результате которого совершенно изменился смысл заголовка.

— Такая каждый раз трёпка нервов — проклянёшь день, когда решил стать журналистом, — заметил Рубин.

Он рассказал ещё, что в редакциях центральных газет существуют специальные бюро проверки, где подвергается всестороннему анализу даже самая крохотная заметка, и отправился к машинисткам с очередной порцией свежего спорта…

Михалыч, ни словом не напоминая больше о неприятной истории, сказал Виктору:

— Сегодня пока никуда не отправляйся, берись-ка за новое дело: пора привыкать. Выправь вот этот материал.

Виктор понял всё же, что это связано с его ошибкой: его решили приучать и к черновой работе журналиста.