Война по началу совершенно выбила его из колеи. Опять перемена, опять что-то новое! Наученный горьким опытом, Николай Касьянович привык бояться перемен. Какой ещё удар прибавят ему сменившиеся обстоятельства?..

И — неожиданный поворот. Счастливая звезда Николая Касьяновича Далецкого засветилась из-за горизонта и поползла вверх — всё быстрее и быстрее. Первый проблеск этой зари воплотился… в патоку, да, в тягучую, как повидло, чуть горьковатую на вкус патоку, бидончик которой Далецкий приобрёл по твёрдой цене у знакомого кладовщика крахмало-паточного завода. В те трудные времена, при недостатке сахара, патока была довольно ценным продуктом. Велико было негодование Далецкого, когда через день он увидел, что содержимое бидончика находится уже ниже сделанной им накануне отметки, — вскоре после начала войны Николай Касьянович ввёл себе в правило делать такие отметки на всех банках, склянках и прочей посуде, где хранились продукты. Тётя Даша созналась, что уступила пару стаканов патоки соседке, ох, да не даром, за ту же цену. За ту же цену?.. Преисполненный ярости, Далецкий ворвался к соседке. Было поздно: патока оказалась израсходованной. Но соседка беспрекословно прибавила к уже уплаченным деньгам ещё столько и ещё столько. И спросила: не может ли Николай Касьянович достать патоки снова? Что ж… за такую цену… Занятый новыми мыслями, Далецкий даже не очень долго читал нотации жене.

Патока волновала его недолго. Масштабы действий Николая Касьяновича росли. Сахар и мыло, мука и мануфактура, крупа и патефонные иголки — скоро он на память едва ли смог бы перечислить весь ассортимент товаров, которые проходили через его всеобъемлющие руки. А оседало в этих руках самое заветное — деньги. Если бы Николай Касьянович не боялся раскрыть своей тайны, он обставил бы, как праздник, день, когда собственноручно перетянул бумажками первую сотню сторублёвок, нажитых многосложными операциями…

Внешне обстояло так. Суховатый, но отзывчивый Николай Касьянович по доброте душевной уступал соседу, сослуживцу, знакомому случайно приобретённое им кое-что за ту же цену, которую уплатил сам, ни на копейку больше! Правда, эта цена в несколько раз превышала нормальную (и не в три уже, а в иных случаях в десять раз). Но что поделаешь — война, дороговизна…

Впрочем, и внутренне Николай Касьянович не чувствовал себя спекулянтом. Спекулянтами были те, что бились в магазинных очередях, толкались на базаре. Николай Касьянович, боже упаси, никогда не позволял себе этого. Это было недостойно и… м-м… опасно. Куда проще оказать человеку услугу с глазу на глаз, именно услугу, ведь Николая Касьяновича всегда благодарили, делая у него покупки. А если при этом некоторая толика оставалась в руках Далецкого, то ведь услуги никогда не оказываются даром!..

Больше того. Когда тётя Даша, вздыхая, честила при нём спекулянтов, Далецкий поддакивал ей. Зачем бы он стал возражать в этом случае женщине, которая, хотя и была его женою, но абсолютно не была в курсе его дел, — как сказано, доверял Далецкий только себе. Тем более, что от жены кое-что мог узнать и племянник, — совсем неосторожно!..

Николай Касьянович не задумывался над тем, что обстоятельства — впервые! — сложились благоприятно для него как раз тогда, когда несчастливо сложились они для других. Если бы малейшие проявления совести не были старательно вытравлены в нём давным-давно, он, возможно, в иной момент спохватился бы, что удивительно напоминает ворона, который, как известно, живёт и жиреет потому, что умирают другие. Но нет, сравнение это не приходило ему на ум…

Война окончилась, и Николай Касьянович испытал даже некоторое разочарование. Направится жизнь, и никто не будет нуждаться больше в его услугах… Но тут же он утешил себя: это случится не скоро, очень не скоро! И, как бы в подтверждение тому, настал тяжёлый сорок шестой год…

Есть пословица — «аппетит приходит во время еды». Но она не совсем была применима к Далецкому: его аппетиты никогда не ограничивались. Больше — вот что было их единственной меркой. Скорее уж Далецкий просто почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы шире развернуть своё дело, — мысленно он так и называл это — «дело». Конечно, с ростом масштабов росла и опасность, но стоило Николаю Касьяновичу взглянуть на несколько тугих пачек с сотенными бумажками, как осторожные мысли сменялись одной, ненасытной — больше…

Далецкий стал усиленно подыскивать подходящий объект. И, как это часто бывает, нужное решение оказалось донельзя простым. Однажды он вдруг посмотрел на Митрофанова тем взглядом, каким исследователь обозревает подопытное животное.

«Митрофанов… М-да, весьма!.. Главный бухгалтер, ответственное лицо…».

Митрофанов!.. Который год выпивает за счёт Далецкого и мыслит это в порядке вещей, как будто что-нибудь даётся даром…

Но действовать напрямик Далецкий сразу не стал. Надо было натянуть достаточно крепкие сети, чтобы они удержали даже такую грузную фигуру, как Митрофанов. Он начал с сухонькой злой жены Митрофанова. Он давно замечал, как загораются завистью её маленькие глаза при каждой новой покупке Далецких, — и ему доставляло, между прочим, удовольствие растравлять эту зависть, во всех подробностях расхваливая новую вещь. А теперь он поступал так не только для удовольствия, но и с определённой целью. Он доводил Митрофанову до того, что зависть начинала бурлить в ней, выплёскиваясь через крап, как вода из кипящего чайника.

Очень часто повторялись, примерно, такие сцены. Далецкий доставал из шифоньера отрез и замечал:

— Отличнейшая материя, весьма!.. И знаете — уплатил сравнительно немного…

Митрофанова острыми глазками прокалывала насквозь и отрез, и Николая Касьяновича:

— Ничего особенного по-моему…

Далецкий всплёскивал руками:

— Помилуйте, уважаемая, взгляните…

Он, как заправский продавец, развёртывал отрез, мял его в руках, жёг ворсинку на спичке, доказывая, что это настоящая шерсть.

— Не знаю, не знаю, — повторяла Митрофанова, а завистливый взгляд её прочно прилипал к отрезу.

Николай Касьянович добивал её:

— Вам было бы к лицу, весьма…

Он подводил женщину к зеркалу и накидывал на неё материю:

— Полюбуйтесь!..

Митрофанова невольно прижимала материю к себе, но в следующее же мгновение отбрасывала её и вскипала:

— Не знаю, откуда у вас берутся деньги…

— Трудовые сбережения, уважаемая, — свёртывая отрез, вытягивал губы трубочкой Николай Касьянович. — Трудовые сбережения…

Далецкий знал, что Митрофанову не будет теперь покоя весь вечер, а то и всю ночь: в миниатюрной жене его копилось столько желчи, что её с избытком хватило бы на десяток человек.

Такие продуманные точные удары Николай Касьянович наносил несколько раз. Затем, решив, что достаточно, он приступил ко второму пункту программы. Предварительно накалив Митрофанову как следует, он предложил:

— Если желаете, могу уступить вам…

Митрофанова, только что хаявшая очередной отрез, едва не выхватила его из рук Далецкого. Но спохватилась:

— А деньги — сейчас?

Николай Касьянович задумался:

— Пожалуй, в силах подождать, уважаемая. Расписочку только позвольте: дружба, конечно, дружбой, но табачок…

Так же непринуждённо было подсунуто Митрофановым ещё несколько вещей, и ещё несколько расписок спрятал у себя Николай Касьянович, пока, наконец, не убедился: пора! За дружеским ужином он, будто случайно, вынул из кармана лоскуток кожи и воскликнул:

— Забыл, забыл!.. Специально принёс показать жене. Вы не видели ещё, — он обратился к Митрофанову, — какую кожу привезли к нам на базу? Прекраснейший товар, весьма…

Он потряс лоскутком:

— Для дамских туфель — лучшего и не придумаешь…

Николай Касьянович вдруг сосредоточился:

— Знаете ли, у меня мелькала мысль… Можно было бы устроить немного кожи вам… и мне…

И сам же прервал себя:

— Хотя, зачем же?.. Пойдут слухи, разговоры… Весьма!

— Покажите-ка, — сказала Митрофанова, чей взгляд уже сосредоточился на лоскутке кожи.