Привела Веретенникова к Устинову Елизавета Никифоровна, его мать. Всю жизнь проработавшая учительницей, она и в свои восемьдесят лет сохраняла ясность ума и силу характера. Она была из тех самостоятельных, гордых людей, которые умеют помогать, но не умеют и не любят просить о помощи. И если теперь, в старости, она, явившись к Устинову, все же превозмогла себя; переступила через этот свой принцип, то лишь оттого, видно, что была доведена  д о  к р а й н о с т и, д о  п р е д е л а. Устинов ощутил это сразу, с первых ее слов.

Да и было от чего впасть в отчаяние. К тому времени, когда она набралась решимости обратиться к Устинову, сын ее уже дважды побывал в психиатрических, состоял на учете в наркологическом диспансере, где был уже едва ли не на дружеской ноге с врачом-наркологом, — но все без толку, пил он по-прежнему. Всякий раз после лечения он держался не более недели, а потом срывался, впадал в запой, еще более страшный, чем прежде, ибо, если раньше была  н а д е ж д а, было подспудное упование на крайний случай и возможность спасения в этом крайнем случае, то теперь такой надежды уже не было. Что довелось пережить матери Веретенникова, могут понять только матери, чьи сыновья пьют.

«Вы — фронтовик, — говорила тогда Елизавета Никифоровна Устинову, — вы можете оценить, какое это счастье — вернуться с войны, пройти столько ужасов и остаться живым. Это же такое чудо! Я бога не уставала благодарить за это. А теперь — грех сказать — иной раз такое состояние накатывает, что, кажется, я сама, своими руками, его убила бы — чтобы не видеть, как он мучается и других мучает. Видеть, как гибнет на твоих глазах человек, которого ты любишь больше себя, видеть, как из умного, честного, светлого он превращается в бессмысленное животное, как захлебывается в грязи, видеть все это и быть бессильной помочь, спасти, — что может быть страшнее для матери?.. Я умоляю: сделайте хоть что-нибудь, последняя надежда на вас».

С каким тяжким трудом вытягивал он тогда Веретенникова! В то время Устинов еще работал в институте, еще не предали его остракизму соратники и коллеги, и Веретенников, покорно умиротворенный после запоя, приходил к нему в лабораторию едва ли не каждый день. «Выбросьте прежде всего из головы слово «лечение», — говорил ему Устинов. — Я не лечу. Я только снимаю вашу алкогольную запрограммированность. Я очищаю ваше сознание. И вы мне  с а м и  поможете в этом».

Около двух лет прошло с тех пор. Казалось бы, можно уже быть спокойным. И все-таки…

Телефонный звонок прервал его размышления. Устинов слышал, как в передней подошла к аппарату Вера. Спустя минуту Вера появилась в комнате.

— Второй раз уже сегодня, — сказала она. — Позвонит и молчит. Меня ужасно тревожат всегда такие звонки. Слышу, как дышит человек в трубку и молчит. Это опять она, я уверена.

— Что за фантазии приходят тебе в голову? — сказал Устинов. — Ну почему непременно она? Просто кто-то ошибся номером.

Вера отрицательно покачала головой.

— Я чувствую. Женскую интуицию, Устинов, не обманешь. Расскажи хоть, какая она.

— Брось, Вера… Не смеши людей. Ну сама подумай: кому может взбрести в голову влюбиться в такую старую обезьяну? Ты посмотри, посмотри на меня: лысый, кривой, изувеченный, только что не горбатый… Я удивляюсь, как ты меня еще терпишь.

— Я же влюбилась — значит, и другая может.

— Когда это было, вспомни. Двадцать лет назад.

— Но ты и тогда не был красавцем. И молоденьким уже не был. Однако я полюбила тебя. Ты не думай, я не ревную, просто мне жаль эту женщину. Какая она? Ты говорил, она из твоих подопечных? Матвеева, кажется?

— Да.

— Она красивая?

— Ну что за разговор, Вера! — уже начиная сердиться, сказал Устинов. — Красивая, некрасивая — откуда я знаю. Обыкновенная женщина.

— Она теперь не пьет? Совсем?

— Разумеется.

— Я рада за нее. И все-таки мне жалко эту Матвееву. Ты бы объяснил ей, что ты однолюб. Есть такая порода людей: однолюбы. Мы с тобой оба принадлежим к этой породе.

В передней снова зазвонил телефон.

— Ну вот видишь. Опять. Ну подойди, подойди сам, убедись.

Устинов пожал плечами, нехотя пошел к телефону.

— Слушаю.

— Евгений Андреевич! Это Матвеева! — радостно зазвенела трубка. — Евгений Андреевич! Я только хотела спросить, будет у нас сегодня заседание клуба или нет?

— Будет, — сказал Устинов, невольно краснея и злясь на себя за это. — Обязательно будет.

— Ну что? Я права? — смеясь, спрашивала Вера. — Смотри, какой пунцовый стал! Я же говорила: это она.

— Ну и что же? — сказал Устинов. — Может, сначала автомат не сработал…

— Я и говорю, удивительный автомат: только на твой голос и срабатывает. Ой, Устинов, знаю я эти штучки, сама ими грешила. Ты же в сплошном женском окружении тогда работал. А я, бывало, наберу номер и жду с замиранием сердца: неужели эти стервозы тебя опять к телефону не подпустят…

Она прижалась вдруг к его плечу, к его левой, искалеченной войной руке и прошептала:

— Ох, Устинов, Устинов… Двадцать лет ведь прошло… А кажется, вчера было…

Обычно Вера любила рассказывать своим друзьям, что познакомились они с Устиновым в точности как Достоевский со своей будущей женой. История их любви и история любви великого писателя и Анны Григорьевны Сниткиной были похожи как две капли воды, считала Вера. В то время студентка-вечерница исторического факультета, подрабатывающая себе на жизнь машинописью, она приходила к Устинову перепечатывать его диссертацию. Он показался ей суровым, сумрачным, раздражительным человеком. Его педантичность ее пугала. Устинова же, и правда, раздражала тогда, тяготила необходимость прибегать к чужой помощи. Он не выносил применительно к себе слова «инвалид», не желал расписываться в собственной ущербности и поначалу упорно выстукивал свою диссертацию сам — одной рукой. Потом он понял, что такими темпами будет печатать свой труд до морковкина заговенья, и отступился, сдался. Тогда-то и появилась Вера. С трудом они привыкали друг к другу. Постепенно разговоры с ним, его рассуждения стали увлекать ее. То, что сначала казалось ей скучным, сумрачным резонерством, оборачивалось теперь свежестью мысли, подчиняющей себе внутренней убежденностью. Устинов обладал даром внушения — она, казалось, ощутила это на себе.

— Я верю, — говорил он, — слово способно переделать мир, рассеять заблуждения и искоренить пороки. Человеку надо дать возможность познать самого себя, познать, что́ он есть и че́м движим. Без такого знания он остается рабом предрассудков и расхожей житейской мудрости. Сплошь и рядом еще с детства наше сознание запрограммировано уродливо, нелепо, дико. Мы сплошь и рядом создаем для себя ценности, которые на самом деле не имеют никакой цены, мы молимся идолам, которые на поверку в лучшем случае оказываются лишь трухлявыми деревяшками, а в худшем… худшем — своекорыстными, хищными, ненасытными чудовищами… Повергнуть идолов, снять с сознания эту темную накипь, разорвать пелену ложных представлений может только слово — слово, несущее знание, призванное открыть человеку глаза на самого себя, побуждающее его поверить в единственную подлинную ценность — человеческий разум!..

Первый раз в своей жизни Вера столкнулась с человеком — причем не с юношей, не с восторженным мальчишкой, еще не нюхавшим настоящей жизни, а с взрослым, прошедшим огонь и воду мужчиной, — который говорил о подобных вещах, о подобных, как ей казалось прежде, абстрактных, книжных истинах, как о чем-то своем, личном, что глубоко занимало и волновало его. В том домашнем кругу, из которого она вышла, взрослые обычно говорили лишь о проблемах сугубо прозаических, обыденных, житейских. О зарплате, о магазинах, о передвижениях по службе, о предстоящих свадьбах и разводах, о деньгах, о телевизионных передачах, о футболе и хоккее, но только не о том, о чем теперь говорил с ней Устинов. Это удивляло и захватывало ее, будоражило ее воображение.

— Хотите, — говорил он в другой раз, — на двух бытовых, элементарных примерах я продемонстрирую вам, как программируется сознание ребенка еще в самом раннем возрасте. Вам, наверно, не раз приходилось видеть, как в троллейбусе или в трамвае бабушка, садясь в вагон, говорит внуку: беги, займи место бабушке. И внук бежит, опережая других, едва ли не отталкивая взрослых, и бросается на сиденье. Он счастлив: он  з а х в а т и л  место. Я нарочно подчеркиваю это слово: захватил. Вот и разберемся теперь: вроде бы доброе дело он сделал, вроде бы проявил заботу о старости — но какой ценой? Какие семена посеяны отныне в его сознании? Или вот еще один пример из той же, в сущности, сферы. Мать с сынишкой переходят улицу. Мальчонка упирается, он видит: горит красный свет. Но мать торопится, ей некогда, к тому же милиционера поблизости не видно, и она бежит вместе с мальчишкой через улицу. Разумеется, для взрослого человека подобный эпизод пустяк, а для ребенка? Закон, запрет, правило не так уж обязательны, их можно нарушить, если никто не видит, — вот что отныне заложено в его сознание. Вот откуда, вот из какого зернышка, невзначай брошенного рукой матери, возможно, произрастут потом куда более горькие побеги. Так в нашем детстве определяется, п р о г р а м м и р у е т с я  наше будущее поведение, наши будущие поступки. Следовательно, помочь человеку осознать это, разрушить ложные установки, очистить от них сознание — это и значит сделать его истинным хозяином своих поступков. Только тогда он перестанет быть рабом общепринятых предрассудков и превратится в подлинно свободного человека, с о з н а т е л ь н о  решающего, как ему поступать…