Утер увидел медведя и разом переменился. Он замер на месте, пристально глядя на зверя. Что он там увидел, не знаю. Однако когда он двинулся снова, то казалось, что он идет во сне: медленно, плавно, он прошел сквозь круг людей и направился к зверю.

— Стойте, государь! — закричал один из его предводителей. Бросив копье, он схватил Верховного короля и потянул назад.

— Тише! — прошипел я. — Пусти его!

Я ощущал близость Иного Мира. Очертания стали четче: я видел восходящую луну, медведя, воинов с факелами, Утера, сверкающие наконечники копий, звезды, Пеллеаса, темную каменную стену, мостовую под ногами, замолкших псов...

Это был сон и более чем сон. Сон стал явью или явь — сном. Такое случается редко, и кто ответит, где правда? Видевшие потом изумленно качали головами, а не видевшие поднимали их на смех — что, мол, такое плетете. Это нельзя было пересказать!

Утер отважно шагнул к медведю, и тот, нагнув голову, опустился на передние лапы. Верховный король протянул руку, и медведь, словно узнав хозяина, ткнулся носом ему в ладонь. Другой рукой Утер погладил его по огромной башке.

Люди застыли в изумлении: их повелитель и дикий зверь поздоровались, словно старые друзья. Может быть, в каком-то необъяснимом смысле это так и было.

Не знаю, отдавал ли Утер отчет в своих действиях — потом он почти ничего не сумел вспомнить. Однако они простояли так несколько мгновений, затем Утер опустил руку и отвернулся. Один из псов зарычал и кинулся вперед, вырвав поводок у опешившего хозяина. Медведь вскинулся и махнул лапой. Пес полетел прочь с переломанным хребтом, визжа от боли.

Вой изувеченной собаки прервал сон. Остальные псы бросились на медведя. Все тот же предводитель ухватил Утера за руку и оттащил на безопасное расстояние. Полетели копья.

Медведь скалился и бил лапами по воздуху, ломая древки, словно тростинки, но кровь уже хлестала на мостовую. Ревя от боли и ярости, огромный зверь рухнул, и псы принялись рвать его горло.

— Оттащите их! — взревел Утер. — Оттащите собак!

Собак оттащили, и все снова смолкло. Медведь был мертв, кровь собиралась в черную лужу под его тушей. Земной мир, как всегда, вернулся в свое обычное состояние — состояние голой, ничем не смягченной жестокости.

Однако на мгновение — пусть на самое краткое — стоящие во дворе ощутили покой и милость Иного Мира.

Некоторые утверждают, что это Горлас явился в ту ночь приветствовать внука. Или что дух медведя, излившийся жертвенной кровью на камни в миг появления младенца на свет, проник в душу новорожденного.

Ибо когда мы вновь подошли к дверям, то услышали пронзительный детский крик. Добрый знак, когда ребенок кричит при рождении. Утер вздрогнул, словно проснулся, и повернулся ко мне.

— Это... — он запнулся, — ...мальчик. «Сын» — едва не сказал он. — Жди здесь, я прикажу вынести ребенка. Лучше Игерне тебя не видеть.

— Как велишь. — Я помахал Пеллеасу, чтобы он вернулся в лес и привел лошадей.

Пеллеас быстро пошел к воротам, а я остался ждать у дверей. Люди, сбежавшиеся на шум, начали расходиться. Все они останавливались, чтобы взглянуть на медведя, которого уже начали свежевать. И впрямь, это был редкой величины зверь.

Вернулся Пеллеас с лошадьми. Мы надеялись увезти младенца незаметно, но медведь смешал наши планы. Все видели, что мы здесь, и завтра станет известно, что мы увезли ребенка. Исправить это было нельзя; оставалось уповать на провидение и смело продолжать начатое.

Мы ждали и смотрели, как свежуют медведя. Сняв шкуру, тушу разрубили на части, сердце и печень бросили собакам. Мясо пойдет на пир: его поджарят на вертеле или сварят в котле.

Да, чуть не позабыл: сегодня Рождество. Я поднял глаза на восток и увидел, что скоро начнет светать. У горизонта небо уже посветлело; в сером проступало розовое и рыжее. Я услышал сзади шаги. Подошел Утер. Он нес меховой сверток, на его лице нельзя было прочесть никаких чувств. Следом шла женщина.

— Вот, — коротко сказал он. — Забирай. — Потом нежно — наверное, я в первый и последний раз видел его таким — отогнул край меха и коснулся губами крошечной головки. — Прощай, племянник, — сказал он и поглядел на меня. Я думал, он спросит, куда я забираю ребенка (уверен, у него была именно эта мысль), но он просто вручил мне сверток и сказал: — Ну, иди.

— Не бойся, о нем хорошо позаботятся.

— Игерна спит, — сказал он. — Пойду посижу с ней. — Он повернулся, увидел женщину и вспомнил: — Это кормилица, она едет с вами. Лошадь для нее уже приготовлена. — Он собрался уйти, но что-то его удерживало. Он молчал, не сводя глаз со свертка у меня на руках.

— Что-нибудь еще нужно?

К нам приблизились воины, которые хотели внести в дом шкуру медведя.

— Да, Утер, — отвечал я. — Медвежья шкура.

Он с любопытством взглянул на меня, но приказал, чтобы свежесодранную шкуру свернули и приторочили к моему седлу. Когда все было закончено, подошел конюх с лошадью для кормилицы. Она села в седло, я протянул ей ребенка и, взяв ее лошадь за повод, провел вместе со своей в ворота и затем по узкой дамбе. Из-за стены на нас смотрели несколько жителей каера, но никто ничего не сказал и никто за нами не следовал.

Когда наконец наступило утро, окрасив пурпуром и золотом облака и заснеженные вершины на востоке, мы уже выезжали из лощины в голые холмы за Тинтагилем. Над нами в морозном воздухе с криком вились чайки.

Мне не хотелось ехать зимой по морю, но надо было как можно скорее попасть в Диведд. Дорога — не место для новорожденного, а зимой даже самые заядлые путешественники сидят по домам. Значит, предстояло пересечь Хабренский залив, как бы это меня ни огорчало. Зимнее море унесло множество жизней, и большинство лодочников в это время года отказывались даже говорить о поездке.

Однако всегда найдется человек, готовый за деньги рискнуть здоровьем и жизнью. В итоге мы без труда отыскали лодку. Тем не менее пришлось ждать четыре дня, пока улеглось волнение.

Все это время меня терзала тревога. Но если кто и заметил наш отъезд, мы о том не ведали: в дороге мы никого не встретили, да и лодочник не проявил к нам интереса. Сговорившись о цене, он ни о чем больше не спрашивал, а молча и сноровисто занимался своим делом.

Если он и подумал о нас, то, без сомнения, счел женщину моей женой, а Пеллеаса — слугой. Я по возможности укреплял это впечатление, хлопоча вокруг кормилицы и ребенка и заботясь об их удобствах. Бедная женщина недавно потеряла мужа — его конь оступился на опасной Тинтагильской дамбе — и сына, который сгорел от лихорадки всего несколько дней назад. Сперва она показалась мне старухой, но я ошибся.

По мере того как текли дни, горе и заботы отходили на задний план, и к ней мало-помалу возвращалась природная красота. Она все чаще улыбалась, держа ребенка, благодарила меня и Пеллеаса за мелкие услуги. Энид (так ее звали) с удовольствием кормила дитя и прижимала к себе с поистине материнской любовью. Думаю, близость беспомощного младенца постепенно исцеляла ее душевные раны.

Наконец ветер утих, и мы сели в лодку. Было холодно, промозглая сырость пробирала до костей, ветер налетал порывами и жалил кожу. Однако волны не разгулялись, так что мы благополучно добрались до противоположного берега. Я заплатил лодочнику вдвое против обещанного, чем несказанно его обрадовал.

Преодолев Хабренский залив, мы вскоре въехали во владения Теодрига, и в первую ночь нашли кров в маленьком прибрежном аббатстве Ллантейло, которое выстроил прославленный епископ Тейло. Назавтра очень похолодало, однако высокое безоблачное небо искрилось и сияло. В этот день мы проехали остаток пути до Каер Мирддина.

В это время года солнце садится рано. Уже смеркалось, и первые звездочки затеплились на небе, когда мы достигли крепости Теодрига. Ярмарочный город стоял печальным напоминанием об ушедшей эпохе.

Мы проехали через развалины и начали подниматься на холм по дороге, ведущей к каеру. В неподвижном ночном воздухе плыл серебристый дым от множества очагов, и, подъехав ближе, мы различили запах жарящегося мяса. Нас, разумеется, увидели издалека, и в воротах нас встретил молодой человек с редкой каштановой бородкой.