Однако Аврелия умерла от лихорадки, когда ее младшему сыну было всего три года, и Константин, опьяненный победами над пиктами, скоттами и саксами, спутался с дочерью одного из побежденных саксонских вождей. В приступе великодушия он женился на золотоволосой красавице Онбраусте. Через год родился маленький Утер.

Мальчики воспитывались по римскому обычаю под надзором доверенного слуги. Старший брат, Констант, с рождения посвященный Богу, рос отдельно в небольшой обители при Вента Булгарум. Когда Константина убил, мстя за родичей, его собственный раб-пикт, старый Госселин, архиепископ Лондонский, опасаясь за жизнь мальчиков, забрал их к себе.

Вортигерн своими интригами сгубил Константа, и Госселин принял мудрое решение: переправил мальчиков в Арморику, во владения короля Хоеля, где и спрятал в монастыре. Здесь он мог сам за ними приглядывать, зная, что Вортигерну до них не дотянуться. Тут они и выросли, с нетерпением ожидая, когда смогут вернуться и потребовать принадлежащее им по праву.

Я знал, что так оно и будет, однако, если они захотят продвинуться в объединении страны дальше, чем некогда Вортигерн, им потребуется помощь. Хенгист не даст им спокойно наслаждаться плодами победы, а не станет сакса — начнутся междоусобные войны с местными королями. Короче, без меня им не обойтись.

Мы с Пеллеасом гнали, не жалея коней. Он ехал впереди, я следом, внимательно примечая все перемены. Особенно изменились поселения. Страх сделал свое дело — повсюду появились высокие каменные стены. Большие города, которые так трудно защищать, оказались по большей части заброшенными, люди перебрались в маленькие, хорошо укрытые каменные поселения, которые меньше привлекают внимание разбойников.

Казалось, все людское жилье съежилось и затаилось. Улицы сделались уже, дома — теснее и меньше. Люди словно стремились прижаться друг к другу перед лицом сгущающейся тьмы.

Смотреть на это было и грустно, и досадно.

Клянусь Святым именем Господним, мы — дети Живого Света! Мы не должны забиваться в ямы, как перепуганная скотина. Это Остров Могущественных, он наш по праву! Враг на свою голову оспаривает это право, но, клянусь Великим и Благим Светом, мы не уступим ни пяди!

Сказать по правде, мы уступали. Куда ни глянь, нас теснила наползающая тьма. Мы уже не верили в свое право и свою способность отстаивать родной дом. И я видел: если ничто не изменится, отступление превратится в беспорядочное бегство.

Меня поддерживало то, что сама земля не изменилась. Высоко возносился строевой лес, поля, когда их не мешали засеять и убрать, приносили богатый урожай, коровы и овцы давали мясо, кожу, шерсть, в старых римских рудниках по-прежнему добывали олово, свинец и, что важнее, железо для мечей и доспехов.

Да, в этом заключались утешение и поддержка, но здоровое крестьянское хозяйство еще никого не сделало храбрецом. Чтобы народ расправил плечи, нужен быстрый, впечатляющий успех — победа на поле боя, которая остановит продвижение варваров. Вот почему мне надо было видеть Аврелия.

В юном орле, который звался этим именем, я угадывал большие задатки. Может, это он станет Верховным королем, которого я ищу, и вернет людям веру.

О, я видел Аврелия издалека — в отблесках пламени, в плошке черной дубовой воды — и в определенной мере знал, что он за человек. Но мне надо было встретиться с ним, посидеть, поговорить, чтобы разобраться в его душе. Только тогда я уверюсь, что у Британии есть достойный Верховный король.

Я сознательно объехал стороной свои прежние владения в Диведде — не хотелось портить воспоминания видом недавних перемен. Внезапно объявиться в тех краях значило поставить тамошних правителей, мягко говоря, в неловкое положение. И так весть о моем возвращении вскоре достигнет Маридуна (как с восторгом сообщил мне Пеллеас, теперь он зовется Каер Мирддин) и вызовет немалое замешательство. К тому же я неточно знал, что мне делать, и собирался принять решение после встречи с Аврелием.

Впрочем, прежде всего я стремился увидеться с матерью. По правде сказать, я ни на минуту не переставал думать, какой отклик вызовет в Инис Аваллахе мой внезапный приезд. Это место представлялось мне таким спокойным, таким далеким от мирской суеты, что порою думалось: ступив на Остров Яблок, я мгновенно подпаду под его чары и просто займу свое прежнее место. «А, вот и ты, Мерлин, я-то гадала, куда ты запропал». Как будто я вышел в соседнюю комнату и вернулся мгновение спустя.

Для меня по крайней мере ощущение было сходным. Иное дело — для Хариты и Аваллаха.

После первого взрыва чувств при известии о моем появлении (на конце дамбы, ведущей к жилищу Короля-Рыбака, появился теперь домик привратника. Этот-то страж ворот и объявил обо мне), радостных криков, слез (моих и маминых) во дворце еще долго не могли прийти в себя.

Меня горько оплакивали, по мне тосковали, не зная, что со мной сталось, с самого моего исчезновения. Мне — из-за эгоизма, надо полагать, — в голову не приходило, до чего же я дорог матери.

— Я была уверена, что ты жив, — говорила мне Харита позже, когда волнение немного улеглось. — По крайней мере, я полагала, что ощутила бы твою смерть.

Она сидела, держа мою руку на коленях и сжимая ее так, словно боялась отпустить. Она лучилась радостью, глаза сияли, от лица, казалось, исходил свет. Не помню, чтобы я видел ее такой счастливой. Не считая этого да еще наряда (она вновь стала одеваться по обычаю Дивного Народа), она ничуть не изменилась.

— Прости, — сказал я, не помню уже какой раз. — Прости, я ничего не мог с собой сделать. Я не хотел причинять тебе боль...

— Ш-ш-ш... — Она нагнулась и поцеловала мне руку. — Все сказано и прощено. Все в прошлом и миновало.

При этих словах у меня на глазах снова выступили слезы. Есть ли на свете человек, достойный такой любви?

В ту ночь я спал в своей старой комнате, а наутро отправился рыбачить с Аваллахом. Я сидел на средней банке, а он шестом направлял плоскодонку к любимой заводи. Солнце плясало на поверхности озера, камыши кивали под ветерком, по зеленому мелководью бродила цапля, выискивая лягушек, на мшистом берегу испуганно вскрикивали куропатки — и я вновь почувствовал себя трехлетним ребенком.

— И как это, Мерлин? — спросил Аваллах. Он стоял, держа наготове острогу.

— Быть безумным?

— Быть наедине с Богом, — отвечал он. — Я часто размышляю, что значит быть в Его присутствии: видеть Его, слышать, припасть к Его стопам.

— Так ты думаешь, это с Ним я был? — Я со стыдом понял, что не сознавал этого прежде. Однако за годы размышлений Аваллах стал чуток к Духовной жизни.

— С кем же еще? С Самим Господом, — радостно продолжал он, — или с кем-то из Его ангелов. И то и другое — большая честь. — В этот миг рыба блеснула под кормой, острога упала и тут же появилась вновь с бьющейся на зубцах отменной щукой.

Покуда он аккуратно отцеплял рыбу, я думал над ответом. Конечно, меня поддерживали, пока я жил без людей. Тогда я не задумывался об этом, полагая, что успешно применяю знания, усвоенные у Подземных жителей, и потому еще не сгинул в этих краях. Однако и в том, что я получил такую подготовку, угадывается промысел Божий.

И наконец Он явился мне — я знал это, хотя не смел признать это вслух даже наедине с собой. Однако Аваллах все понял и принял с величайшим жаром и лишь малой долей благочестивой зависти. Я дивился его вере.

— Какой же ты счастливец, Мерлин. — Он нагнулся, снова взял шест и повел челнок вдоль заросшего камышами берега. — Я, который всем сердцем желал бы хоть миг провести в присутствии Господа, должен удовольствоваться лицезрением Его святой чаши.

Он сказал это буднично, но настолько же серьезно, насколько и искренне.

— Так ты тоже ее видел? — спросил я, позабыв, что так и не рассказал ему про видение.

— Да, кажется. — Дедушка подмигнул мне. — Значит, ты знаешь.

— Что она существует? Да, думаю, это так.

— Смог ли ты к ней прикоснуться? — спросил он с тихим почтением.