Мы пересекли блестящую гладь Хафренского моря и прибыли в Город легионов. Огромная крепость, как и многие другие в этих краях, пришла в запустение, уступив былую славу соседнему городу, которым по-прежнему управлял римский чиновник. Я впервые видел римский город и не мог понять, что хорошего в прямых улицах и тесно стоящих домах. Разумеется, зрелище форума и арены меня впечатлило, но в остальном город неприятно поразил своей неестественностью.

Местность, через которую лежал наш путь, радовала глаз: пологие холмы и извилистые долины, ручьи, бегущие по камням, и широкие луговые угодья для коров, овец и крепеньких местных лошадок, которых разводят здесь и продают за тридевять земель — в Лондон и Эборак.

В Маридуне, куда бежали после свадьбы мои родители и где родился я, нас приняли ласково. Король Пендаран относился к маме, как к своей внучке, а ко мне, как к правнуку, и радовался нам несказанно. Он крепко обнял меня за плечи и объявил: «Я держал тебя, малыш, когда ты был не больше капустного кочана». Ветер топорщил седую гриву и, казалось, легко мог сдуть самого старика. И это грозный Алый Меч, о котором я столько слышал?

Впрочем, Диведом правил его старший сын Мелвис. Под одобрительную усмешку отца он объявил, что устроит в нашу честь пир. Подвластные ему вожди со свитами в тот же вечер собрались в зале.

Могущественные властители силуров и деметов издавна правили этой землей. Все триста лет римского владычества они яростно отстаивали свою независимость. Они успешно добились ее, и к выгоде для себя породнились со знатными римскими семействами, а все свое влияние направили на то, чтобы держаться подальше от императора и его присных. Подобно морской скале, они терпели, когда империя переливалась через них, и теперь, когда волны схлынули, скала стояла, как и века назад.

Богатые и гордые своим богатством, они были лишены и тени тщеславия, свойственного большинству богачей. Люди простые, они держались народных обычаев, противились всему новому и, как следствие, смогли сохранить истинно кельтский дух своих предков. Кое- кто переехал в просторные виллы, выстроенные на римский х шер, и даже считался римским сановником, кто-то рядился в пурпур, но глаза, смотревшие на меня в тот вечер, мало видели перемен со времен Брана Благословенного, который, если им верить, первым обосновался в этих местах.

Мы с мамой сидели за высоким столом в окружении вождей и воевод, и я понемногу понимал, что утратили мои близкие, когда варвары прорвались за Вал и захватили поселения вплоть до Эборака и вдоль побережья. Да, Эльфин и кимры живут в благодатном Летнем краю, но они отрезаны от своего прошлого, а для кельта это почти равносильно смерти. Сколько же потерял народ моей матери с гибелью Атлантиды?

После долгой и веселой трапезы Блез спел и получил от Мелвиса дар — золотой браслет. Тогда стали просить, чтобы спел Хафган. Он нерешительно взял арфу, встал посреди пустого квадрата, образованного столами, и начал рассеянно перебирать струны.

Взгляд его остановился на мне. Он перестал играть и сделал мне знак подойти. Я послушался. Он вложил арфу мне в руки, и я подумал, что он просит меня подыграть.

— Что будешь петь, верховный бард? — спросил я.

— Что хочешь, маленький брат. Что ты выберешь, то и будет хорошо.

Я по-прежнему думал, что он просит меня сыграть. Я провел пальцем по струне и задумался. Птицы Рианнон? Ллеу и Левелис?

— Как насчет сна Арианрод? — спросил я.

Он кивнул, поднял руку и отступил в сторону, оставив меня одного в самой середине зала. Я в страхе и смущении смотрел на старого певца. Он кивнул и сел на свое место по левую руку от Мелвиса. Такого еще не бывало: архидруид, верховный бард Острова Могущественных передал арфу мне, необученному мальчишке.

Мне некогда было размышлять, что это значит. Все глаза устремились на меня, разговор смолк. Я сглотнул и попытался собрать разбегающиеся мысли. Слова предания начисто выскочили из головы, а от арфы в дрожащих руках проку было не больше, чем от щита из воловьей кожи.

Я закрыл глаза, глубоко вздохнул, заставил пальцы пройтись по внезапно одеревеневшим струнам и открыл рот в полной уверенности, что опозорю себя и Хафгана перед собранием вождей, потому что не смогу произнести ни слога.

К моему великому изумлению и облегчению, слова вспомнились в тот же миг, как я начал петь. Я пел сперва робко, потом все увереннее, видя живой отклик на лицах слушателей.

Сказание было длинное. Знай я, что придется петь самому, выбрал бы другое, но молчание после него длилось никак не меньше. Я слышал шипение факелов и треск огня в очаге, чувствовал на себе взгляды деметов и силуров.

Я повернулся к матери и увидел странный, восторженный взгляд, блестящие глаза... Слезы?

Медленно, как после зачарованного сна, зал возвращался к жизни. Я не решался петь еще, да никто и не просил. Мелвис встал, подошел ко мне и во всеуслышанье объявил:

— Лишь однажды я слышал барда, который пел так красиво и верно. Этот бард ступил под наш кров, и после песни я предложил ему свою золотую гривну. Он отказался, и сам меня одарил — одарил именем, которое я нынче ношу. — Он улыбнулся воспоминанию. — Этот бард был твой отец, Талиесин.

Он снял с шеи гривну.

— Теперь я предлагаю ее тебе. Если хочешь, возьми и носи за твою песнь и в память того, чье место ты отныне занял.

Я не знал, что и думать.

— Раз мой отец не взял твой щедрый подарок, то и мне не след.

— Так скажи, что тебе дать, ни в чем отказа не будет.

Владыки Диведа взирали на меня с любопытством.

Я взглянул на мать, надеясь, что она жестом подскажет ответ, но она смотрела с тем же изумлением, что и все остальные.

— Твоя доброта к моим близким, — начал я, — стоит больше, чем земли и золото. Посему, Мелвис, я по-прежнему твой должник.

Ответ явно понравился Мелвису; он крепко обнял меня и сел на свое место. Я отдал арфу Хафгану и быстро вышел из зала. Меня переполняли мысли и чувства, которые надо было срочно привести в порядок.

Через некоторое время меня отыскал Хафган. Я стоял в темном дворе, дрожа, потому что плащ позабыл, а ночь выдалась холодная. Он прикрыл меня полой своего одеяния. Некоторое время мы стояли молча.

— Что это значит, Хафган? — спросил я. — Ответь, если можешь.

Я думал, он не ответит. Не отводя взгляда от усеянного звездами неба, Хафган сказал:

— Однажды юношей я стоял в каменном круге и видел великое и страшное знамение: звезды, как мощный огненный дождь, сыпались с небес. Эти звезды освещали дорогу тебе, Мирддин Эмрис.

Я чуть не подпрыгнул. «Эмрис» следовало говорить о божестве.

Хафган улыбнулся.

— Не удивляйся, что я назвал тебя Эмрис. С этого дня люди начнут признавать тебя за того, кто ты есть.

— Это все из-за тебя, Хафган! — с обидой в голосе произнес я, ибо от его слов детство мое потускнело и утратило радость.

— Нет, — мягко отвечал. — Я сделал лишь то, что от меня требовалось, только то, что мне было дано сделать.

Я поежился, но уже не от холода, и жалобно выговорил:

— Ничего не понимаю.

— Сейчас не понимаешь, скоро поймешь. Довольно признать то, что я тебе сказал.

— Что будет, Хафган? Ты знаешь?

— Только отчасти. Но не тревожься, ты все узнаешь, когда придет срок. Понадобится мудрость — получишь мудрость, понадобится смелость — получишь смелость.

Он снова смолк, и я стал вместе с ним смотреть в небо, надеясь прочесть ответ на бурю моих чувств. Я видел лишь холодные точки недостижимых звезд, слышал, как воет в черепичной кровле ночной ветер, и чувствовал пустоту, одиночество, отрезанность от всех.

Потом мы вошли в дом, и я лег спать в постель, в которой родился.

Никто ничего не сказал о происшедшем в зале, по крайней мере в моем присутствии. Не сомневаюсь, между собой они много толковали. Хорошо, что не заставили меня объяснять.

Через три дня мы покинули Маридун. Мелвис хотел ехать с нами, но его не отпустили дела. Он, как и многие другие, вернулся к обычаю древних королей — разбил по границам своей земли крепости и вместе со свитой объезжал их по кругу, управляя страной из каждой по очереди.