Я — король! Как вы смеете меня оскорблять!

Слушай, волчица, кое-что я должен тебе сказать... Нет, не могу... Не могу. Прости, прости, я не могу этого выговорить.

Да, я страдаю. Тонкая струйка воды, сочащаяся из камня, — моя жизнь, моя кровь. Слушай, как воет ветер среди камней. Слушай, как он стенает. То тихо и жалобно, то словно хочет вырвать основание мира, то словно вздыхает или шепеляво напевает, как беззубая карга.

Я брожу без цели и смысла, будто бесцельной ходьбой стремлюсь искупить грехи, о которых страшатся сказать уста, будто бессмысленно переставляя ноги, могу обрести избавление. Ах! Нет мне избавления!

О смерть, забравшая остальных, почему ты не забрала и меня?

Я кричу. Я бешусь. Я кричу в океане тьмы, и слова мои падают в бездну молчания. Ответа нет. Такова тишина могилы.

Такова беспросветная тишина отчаяния, черного и вечного.

Я был королем. Я и сейчас король. Камень, на котором сижу, — вот все мое королевство, все, что от него осталось. Некогда мне принадлежали другие земли. На богатом юге воздвиг я свой трон, и Диведд благоденствовал. Мы с Мелвисом правили вдвоем, как повелось издревле у гордых кимров.

Мир вокруг все чернее, древние обычаи не в чести, они позабыты. В древних обычаях — опора и некое утешение. Но нет мира.

Слушай же, если хочешь, моя волчица, историю одного человека.

В честь победы устроили пир. О, как сиял мой меч! Да, он был и вправду прекрасен. Может быть, я слишком его любил. Может быть, я чересчур на многое замахнулся. Однако скажи мне, Господи Иисусе, кто замахивался на большее?

Мы бросили трупы ирландцев в их же ладьи, подпалили и оттолкнули от берега. Шел отлив. Алое пламя плясало над водой, черный дым уходил в небеса, сердца наши радостно бились. Маридун был спасен, лишь несколько домов успели сгореть, да еще несколько остались без крыш. Десять человек погибли, из них шесть воинов.

Однако мы выстояли, а по весне начали прибывать и первые дружинники. В тот год их приехало восемьдесят человек. На следующий — шестьдесят. Деметы и силуры — два этих клана в Диведде рождали отважных воинов.

Великий Свет, я вижу их и сейчас: верхом на крепких пони, с кожаными щитами через плечо, наконечники копий блестят, клетчатые плащи развеваются за спиной, гривны и браслеты сверкают, волосы заплетены и подвязаны на манер конских хвостов или свободно рассыпаны по плечам, глаза темны и суровы, словно кимрский сланец, лица решительны. Вести таких людей за собой — радость.

Мы вместе объезжали заставы по границам нашей страны. Мы воздвигли бревенчатые платформы на прибрежных холмах, чтобы в случае нападения зажигать сигнальный огонь. С первого же лета дозорные стояли на них до самой зимы, пока наступление холодов не положило конец тревогам. Да, на нас нападали снова и снова — варвары знали, что Максим отплыл в Галлию, забрав с собой цвет британских войск, но ни разу не заставали врасплох.

То было доброе время для Маридуна. Погода расстаралась — дни были ясные и солнечные, вечером дождь смачивал подсохшую землю. Все зеленело, наливались плоды. Несмотря на частые набеги, стада приумножались, люди были сыты и довольны.

В первую же осень моего правления, как только все устоялось, я открыто поведал матери и Мелвису о своей любви к Ганиеде. Решено было тут же послать гонца к Кустеннину, известить его о моих намерениях. Мы выбрали шесть дружинников и отправили их в Годдеу с дарами и письмами королю и моей невесте. Я поехал бы сам, но обычай требовал иного, к тому же я был нужен в Маридуне.

Гонцы выехали ядреным осенним деньком, сразу после Самайна. Летнее тепло кончилось, но дни еще стояли погожие, и первый багрянец едва коснулся зелени. Я стоял на дороге, провожая уезжавших взглядом, и думал, что лишь зима, несколько серых, промозглых месяцев, немного сумрака и мороза отделяют меня от моего светоча Ганиеды.

Лишь зима. А потом я сам отправлюсь за своей суженой.

Все вышло примерно так, как я себе представлял.

Всю зиму я не находил себе места, часто охотился или просто смотрел на переменчивые небеса, с которых сыпал то дождь, то снег. Возился с гончими Мелвиса, купался в теплой бане, играл с Харитой в шахматы и чаще проигрывал, выносил арфу и пел в зале по вечерам, а больше всего бродил по вилле, как бесприютная тень, ожидая, когда дни станут длиннее и проклюнутся зеленые почки.

— Успокойся, Мерлин, ты весь подобрался, как кошка перед прыжком, — сказала мне Харита. Была середина зимы, мы недавно справили Рождество, а сейчас сидели за шахматами. Харита играла каждый вечер со мной или Мелвисом. — Ты не в силах ускорить течение дней.

— Прекрасно знаю, — отвечал я. — Был бы в силах, давно бы наступила весна.

— Ты так торопишься, милый. — Она взглянула на меня поверх доски, и я уловил в ее голосе печальную нотку.

— О чем ты, мама?

Она улыбнулась и сделала ход.

— Годы и сами пролетят. Так ли давно Талиесин вошел с арфой в дом моего отца? — Она коснулась ладонью моей щеки. — Ты очень похож на него, Мерлин. Твой отец гордился бы таким сыном. — Она опустила руку, подвинула фигуру кончиком пальца и вздохнула. — Мой труд почти завершен.

— Твой труд? — Я переставил фигуру, не замечая, какую и куда.

Харита сделала ответный ход.

— С этой поры о тебе будет печься Ганиеда, Соколик.

— Ты говоришь так, как будто я переезжаю за море, а не в другие покои через двор от твоих.

— Для меня это будет, словно ты переедешь на край света, — серьезно сказала она. — Со дня свадьбы вы с Ганиедой станете одно. Ты отдашь себя целиком, она — себя. Вы вдвоем станете целым миром — так и должно быть. Мне там места не будет.

Я понимал, что она говорит правду, но не придал значения ее ело- вам. Не хотелось верить, что событие, столь радостное для меня, доставит любимому существу такую сильную боль. Я хотел, чтобы все радовались вместе со мной. И Харита радовалась, но к сладости для нее примешивалась горечь — иначе и быть не могло.

Позже, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи, она прижала меня к себе чуть крепче обычного. Это было одно из множества мелких прощаний, которые помогали облегчить грядущую большую разлуку.

Наконец пришел день моего отъезда в Годдеу. Я взял с собой двадцать воинов. Мы не ждали нападения по дороге, но враг год от года становился все более дерзким. К тому же мы слышали, что зима за Валом была суровой — оголодавшие пикты и скотты могли раньше обычного отправиться на разбой.

Выехать с двадцатью лучшими воинами было делом разумным, да и им не мешало размяться после зимнего безделья. Но, если не считать вздувшихся рек и еще не растаявших перевалов, ничто нам не препятствовало. Мне уже казалось, что я так часто здесь езжу, что знаю на память каждый камень, куст, каждый брод по дороге в Годдеу.

В попутчиках недостатка не было. Несмотря на слухи о разбойниках, купцов оказалось даже больше обычного. Видимо, люди поняли, что сношению с далекими областями приходит конец, и торопились как можно больше наторговать до тех пор.

Да, поездка оставляла ощущение чего-то веселого, бесшабашного — а может быть, дело было в моем собственном настроении. Одним словом, чудесное вышло путешествие.

В тот день, когда я подъезжал к озерной крепости Кустеннина, сердце мое готово было разорваться. Погода стояла чудесная, солнце сияло и дробилось на глади озера. Небо — чистейшее, лазурное, дикие цветы распространяли в воздухе нежный аромат, деревья гудели от птичьего пенья. У каждого день свадьбы должен быть таким.

Когда я въехал в Годдеу и увидел Ганиеду у дверей королевских чертогов в белом плаще с золотой бахромой и изумрудно-зеленой вышивкой, с белыми цветами в темной прическе, — в этот день, в этот миг душа моя сочеталась с ней браком.

Мы были так счастливы!

Не помню, как подхватил ее и усадил перед собой в седло, хотя говорят, так я и сделал — подлетел к ней на полном скаку и умчал прочь. Помню только касание ее рук и губ, когда мы неслись по краю блистающего озера и копыта взметали в воздух ливень алмазных брызг.