Таков был Ллин Ллионис, который звался теперь Ллионесс. Я понимал, откуда взялись разговоры о мрачных чудесах — Ллионесс не располагал к себе. Ощущение тоски росло по мере того, как мы приближались к дворцу, стоящему лицом на запад на высоком морском обрыве. Подобно Инис Аваллаху, он был обнесен надежной стеной с воротами и башнями. Внутри же он оказался просторнее, поскольку с Белином осталась большая часть уцелевших атлантов и лишь немногие ушли с Аваллахом на север.

Белин принял нас учтиво, но сдержанно. Мне казалось, он нам рад, хотя и держится настороже. Мое первое впечатление было таким: вот разуверившийся в жизни человек, которому ничто не мило. Даже объятие его было холодно, словно прикосновение змеи.

Майлдун, мой дядя, которого я никогда прежде не видел, оказался ничуть не лучше. Лицом он походил на Белина и Аваллаха — семейное сходство сказывалось очень сильно. Он был красив и статен, но держался надменно и своенравно. Подобно земле, на которой он жил, тоска окутывала его, как плащом.

Однако Гвендолау и Барам сделали все, чтобы развеять подозрения: вручили подарки, присланные Аваллахом, подробно объяснили цель нашего приезда и вообще вели себя словно братья, соскучившиеся в разлуке. Наверное, они поняли характер людей, с которыми столкнулись, так что к концу нашего пребывания сумели завоевать Белина, если не Майлдуна.

Думаю, они заключили какие-то важные договоры, но я этого не помню. Мое внимание было занято другим.

С того момента, как мы въехали во двор, я ощущал на душе какую-то тяжесть, почти удушье. Не страх — тогда я еще не научился страшиться этого чувства, — но тягостную, неотвязную близость чего-то гадкого и жалкого. Я понял, что приехал сюда ради этого и ничего другого. Мое дело — выяснить, откуда исходят эти миазмы.

Я совершил необходимые визиты вежливости, а потом постарался, не привлекая внимания, осмотреться во дворце. Первым моим открытием оказался молоденький кравчий по имени Пеллеас. Никаких особых обязанностей у него не было, так что я завязал с ним дружбу. Он с охотой показал мне дворец, я же был рад такому толковому проводнику. Пеллеас кое-что знал о придворной жизни и не делал секрета из своих знаний.

— Все, что ты здесь видишь, построено позже, — сказал он мне в ответ на мои расспросы. — Чуть дальше по берегу есть старая крепость — башня и загон для скота, ничего больше.

В предшествующие два дня мы исследовали многочисленные дворцовые постройки, но так и не нашли того, что я искал. Время поджимало — Гвендолау с Барамом заканчивали переговоры.

— Отведи меня туда, — сказал я.

— Сейчас?

— Почему нет? Разве кравчий не должен исполнять любое желание гостя?

— Но...

— Я желаю непременно осмотреть ту башню, о которой ты говорил.

Мы оседлали коней и немедленно тронулись в путь, хотя солнце уже клонилось к закату. Морские обрывы в Ллионессе по-своему красивы: одинокие и зубчатые, возвышаются они над волнами, что неустанно бьют в основания черных скал и раз за разом расстилаются белой пеной. С морской стороны редкие смельчаки-деревья вырастают кривыми и уродливыми — их тонкие, изломанные ветви постоянно плещут на ветру.

Дорога к башне шла с подветренной стороны холмов, так что морской ветер не очень нам досаждал, но ритмичные удары волн в глубоких подземных гротах отдавались под копытами наших коней.

Солнце коснулось водной глади, и далекий горизонт залило расплавленной медью, когда мы наконец увидели башню. Что бы ни говорил Пеллеас, выглядела она величественно. Многие британские короли, заполучив такую, и не мечтали бы о большем. Она была сложена из того же странного белого камня, что и дворец Белина, а лучи предзакатного солнца окрасили ее в цвет старой кости. Четырехугольная в основании, она венчалась круглыми башенками, и с дороги казалась толстой шеей с лицами на все четыре стороны света.

Так вот где последние дети Атлантиды вступили на чужой неприютный берег. Вот куда вынесло три потрепанных бурей корабля, вот где Аваллах и Белин поселились, прежде чем отправиться на завоевание новых земель.

Крепость окружал земляной вал с каменным загоном для скота, теперь местами разрушенным. Вереск цвел повсюду, словно второе море, выстилая землю и взбираясь на каменное основание башни. Мы привязали лошадей с внешней стороны вала и через пролом в стене проникли во двор.

Башня казалась необитаемой, но усилившееся чувство тоски, безнадежности явно говорило о том, что я у цели. В башне кто-то есть, и я скоро узнаю, кто.

Мы вошли во двор, наши тени легли на заброшенную землю и потемневший камень. Пеллеас робко окликнул хозяев, никто не отозвался; впрочем, мы и не ждали ответа. Мой спутник толкнул деревянную дверь, и мы вошли.

Сквозь узкие стрельчатые окна струился закатный свет, но внутри уже царила тень. Напротив входа висел над очагом котел и стояли два кресла, но пепел в очаге давно остыл.

В дальнем конце комнаты была деревянная лестница наверх. Я направился к ней. Пеллеас взял меня за локоть и покачал головой.

— Там никого нет. Идем отсюда.

— Все будет хорошо, — отвечал я, однако слова мои прозвучали жалко и неубедительно.

Верхний ярус был разделен на множество комнатушек, соединенных друг с другом. Дважды я видел в раскрытые окна море и раз — дорогу, по которой мы приехали. В одной из комнат обнаружилась еще одна лестница, каменная. Она привела нас в единственную каморку под крышей.

Я вошел в нее первым. Пеллеасу не по вкусу были мои поиски, и если он все-таки шел следом, то лишь из страха остаться одному.

Сперва я подумал, что сидящий в кресле у окна мертв — может быть, умер только что, сегодня, час назад. Однако, когда я переступил порог, он повернул голову, и стало ясно, что он спал. Судя по виду, он проспал не один год.

Его белые, тонкие, как паутина, волосы висели клоками, иссохшие руки были сложены на груди, и я видел желтые, непомерно отросшие ногти. Лицо казалось лицом покойника — серое, в коричневых пятнах, лысину как будто проела моль. Запавшие, с красными веками глаза слезились.

С этим жалким обликом никак не вязалось его одеяние — богатое, бархатное, расшитое замысловатыми знаками золотой и серебряной нитью. Правда, висело оно на нем, как саван.

Он ничуть не удивился, и я видел, что это не притворство.

— Итак, — произнес он несколько мгновений спустя.

Пеллеас потянул меня за рукав.

— Я – Мерлин.

(Я нарочно назвался тем именем, под которым меня знали родичи моей матери.)

Он не подал виду, что оно ему знакомо, просто спросил:

— Зачем ты здесь?

— Я искал тебя.

— Ты нашел. — Он положил руки на колени. Они мелко подрагивали.

Да, я нашел его и теперь не знал, о чем говорить.

— Что дальше, Мерлин? — спросил он, чуть помолчав. Глаза он не поднял. — Убьешь меня?

— За что? Я не желаю тебе зла.

— А что? — выговорил несчастный. — Смерть — единственное, что мне осталось, и я ее заслужил.

— Не мое дело — отнимать у тебя жизнь, — сказал я.

— Конечно, конечно. Ты веришь в любовь, так ведь? Веришь в добро — в этого вашего нелепого Иисуса? — (Насмешка ранила больно, на миг мне показалась и впрямь нелепой моя вера.) — Ну?

— Да, верю.

— Тогда убей меня! — выкрикнул он, резко поворачиваясь ко мне. На губах его блестела слюна. — Убей прямо сейчас. Это и будет доброта.

— Может быть, — отвечал я, — но я не стану отнимать у тебя жизнь.

Он взглянул на меня мертвыми глазами.

— Как же нет, если я виновен в смерти твоего отца. — От его улыбки мне стало нехорошо. — Да, я убил Талиесина. Я, Аннуби, убил его.

Даже в тот миг, когда он произносил эти чудовищные слова, я ему не поверил. Да, он сгорал от ненависти, но не ко мне и не к моему отцу. Если б он мог убить, думаю, он скорее убил бы себя. Но он не мог, и это тоже его терзало. И все же он знал... да, он знал, кто убил Талиесина.

— Так ты Аннуби?

Я слышал о нем — не от матери, а от Аваллаха. В рассказах о погибшей Атлантиде фигурировал и царский провидец. С его слов я мог представить что угодно, только не эти живые мощи.